Но, пожалуй, более всего она отождествляла себя, вернее, судьба отождествила ее с мифической Антигоной, любимицей Софокла. Всю жизнь Анна провожала в последний путь своих близких и друзей. Умерших хоронила в земле, справляла им достойные похороны в стихах. Им посвятила «Реквием» – поэму, ставшую документом жестокого времени и голосом совести. Поэтесса осмелилась перенести поэму на бумагу лишь спустя четверть века после ее сочинения. До 1962 года она существовала лишь в памяти ее самой и самых преданных друзей. Ахматова разделила судьбу миллионов людей, затронутых террором, и в своих стихах говорила также и от их имени. Она заставляла себя писать, ибо только таким способом могла сделать так, чтобы «речь не превратилась в вой»…
В 1933 – 1949 годах четырехкратно подвергается аресту сын Ахматовой Лев («Лёва») Гумилев, и ее судьба повторяет судьбы многих русских женщин.
«А это вы можете описать? – спросила ее стоящая в тюремной очереди в Ленинграде женщина с серым лицом. «Могу», – ответила Ахматова, и так возник «Реквием».
Таким путем поэтесса стала подлинной Музой Плача, как назвала ее в своем стихотворении Цветаева.
«Шереметевские липы… Перекличка домовых…» – написала она о тенях Фонтанного дома во времена самого жестокого террора («От тебя я сердце скрыла…», 1936). Можно рискнуть перечислить эти тени, постоянно присутствующие рядом с ней и владеющие ее воображением.
Сразу после революции умирает от туберкулеза поэт и большой ее друг, выдающийся знаток ее поэзии, Николай Недоброво. Близится месяц август. «Август – это самый жестокий месяц в году» – скажет Ахматова вслед за Элиотом.
В 1921 году в зловещем месяце августе был арестован и расстрелян первый муж поэтессы, поэт, путешественник, теоретик искусства Николай Гумилев. В том же году, также в августе, умирает Александр Блок. В 1934 году подвергнется первому аресту и затем будет сослан в Воронеж ее ближайший «товарищ по перу» – Осип Мандельштам. 31 августа 1941 года в Елабуге, доведенная до крайности, совершает самоубийство Марина Цветаева. А 14 августа 1946 года выходит знаменитое Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» авторства Андрея Жданова, где поэзия Ахматовой подвергается жестокой, уничтожающей и грубой критике.
Вплоть до 1958 года не выйдет ни одного сборника ее стихов. Отдельные стихотворения будут иногда появляться в антологиях, например, в книге, изданной в Москве в 1954 году. В ней были помещены три стихотворения Ахматовой 1950 года, славящие мир и занятия пионеров в летнем пионерском лагере в Павловске. Для сравнения, в антологии было опубликовано шестнадцать стихотворений Маяковского и лишь одно – Блока. В 1949 году попадает в лагерь последний спутник ее жизни Николай Пунин и, уже выпущенный на свободу, умирает в лагерном лазарете в 1953 году. – «Вас оставляют на конец» – говорил Пунин с сарказмом. Ахматова ждала. Вся ее жизнь была ожиданием: стука в дверь, незнакомых шагов на лестнице, дурных известий, смерти. Ждала исполнения слов Пунина о том, что «повезут ее на казнь».
Ахматова прошла многие ступени посвящения в грозной атмосфере террора. В двадцатые годы террор был страшным, но все же не шел ни в какое сравнение с террором конца тридцатых годов, утратившим всякий смысл и логику, так называемым Большим Террором. Страх за себя и близких – вот чувство, которое она должна была преодолевать всю свою жизнь. А ведь «страх, который сопровождает сочинение стихов, ничего общего со страхом перед тайной полицией не имеет. Когда появляется примитивный страх перед насилием, уничтожением и террором, исчезает другой таинственный страх – перед самим бытием», – напишет Надежда Мандельштам в своей волнующей книге «Надежда в безнадежности».
Экзистенциальный страх, чистый страх перед неведомым – это не то же самое, что страх перед полицией, издевательствами и физическим уничтожением. Ахматовой всегда сопутствовал благородный, таинственный страх существования. В своих «Воспоминаниях» ее подруга и многолетний хроникер Лидия Чуковская сообщает о разговоре с Ахматовой в 1962 году, за несколько лет до ее смерти. Поэтесса написала тогда стихотворение «Последняя роза»:
Лидия Чуковская пишет о замечаниях, которыми она обменялась с Ахматовой в связи с образом Жанны д"Арк, возникающем в этом стихотворении. Ахматова вспоминала: «Мне один человек в 38 – м сказал: „Вы бесстрашная. Вы ничего не боитесь“. Я ему: „Что вы! Я только и делаю, что боюсь“. Правда, разве можно было не бояться? Тебя возьмут и, прежде чем убить, заставят предавать других».
И добавила еще: «Да. Страх. В крови остается страх. (…) Осип после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: "это была болезнь". Сохранились допросы Жанны д’Арк. На третьем ей показали в окно приготовленный заранее костер. И она отреклась. На четвертом снова стала утверждать свое. Ее спросили: почему же вы вчера были согласны? "Я испугалась огня"».
Молчание. Мы обе посмотрели в окно.
«Я испугалась огня», – повторила Анна Андреевна нежным, берущим зá душу, жалобным голосом. И еще раз по – французски: «…J’ai peur du feu».
Эти слова Ахматовой с характерным для нее великодушием иллюстрируют библейскую заповедь: «не судите, да не судимы будете». Было бы бесчестным осуждать людей во времена сталинского террора за то, что они «сломались», раз уж сам святой Петр троекратно отрекся от Христа.
Девушка с разбитым кувшином
Ахматова часто ходила в церковь, с платком на голове. Молилась, стоя на коленях, перед старыми иконами, по которым бегали огоньки масляных лампадок. Молилась о сохранении жизни своим близким, о возвращении мужа, сына, друга. Церкви давали ей укрытие, помогали хоть на минуту восстановить душевное спокойствие. Вот обычный день в Фонтанном доме. На столе чай, чашки, миска с фруктами. В комнатах крутится Тап, крупный сенбернар, с которым весело разговаривает хозяйка. Она одета в темно – синее платье с большим вырезом, по моде двадцатых годов. Это уже известная поэтесса и зрелая тридцатилетняя женщина. Ждет возвращения с работы своего третьего мужа, Николая Пунина. Но ее серые глаза смотрят строго, в них грусть глубоких переживаний. A ведь тот момент, когда я, стоя у овального стола в Фонтанном доме под увековеченным на фотографиях бордовым абажуром представляю себе Ахматову, – это даже не середина ее необыкновенной жизни.
Она началась еще в XIX веке. Возможно, жизненную силу, присущую ей, дало начало ее жизни, царскосельское детство, когда она заглядывала в коридоры того лицея, в котором учился Пушкин. Уж не тогда ли появилось в ней глубокое убеждение, что она поэтесса и что наверняка будет писать стихи? А может быть, это произошло в молодости, когда в петербургском литературно – музыкальном кабаре «Бродячая собака» собирались и до рассвета вели споры об искусстве Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Владимир Маяковский, Михаил Кузмин, Владислав Ходасевич и другие, столь же художественно одаренные? Когда она стала моделью для рисунков Модильяни, и ее запечатлели на портретах Альтман и Анненков, ценили самые выдающиеся художники того времени. А после революции, когда в одно мгновение закончилась эта ее жизнь, где – то внутри, в глубине, она сумела остаться собой.
До революции у нее уже было все: и слава, и любовь. Она дружила с людьми выдающимися и благородными. Кто хоть раз в жизни почувствовал своим телом прикосновение настоящего шелка, держал в своих пальцах подлинные, а не искусственные кружева, того уже не соблазнят дешевые подделки, пусть даже ему внушат, что это самый благородный, а то и единственно возможный материал.
Ахматовой было дано познать структуру шелка, узнать и полюбить людей, дух которых формировался столь же благородным городом. Может быть, поэтому Ахматова сумела обитать в неотапливаемом жилище, рубить дрова и питаться порой лишь коркой черного хлеба и горьким чаем в течение долгих зимних послереволюционных месяцев. Она никогда не неволила свою поэтическую Музу, чтобы вести более легкую жизнь, пользуясь теми привилегиями, которые новый режим предоставлял послушным писателям.