— А ты?

   — Что я? Я — другое. . . Я при заводе в фабзавуче полный курс прошёл. Да я ведь, брат, уже весь при Советской власти вырос.

Алексей Иванович забрал газету и пошёл в другую комнату. Там он лёжа читал после обеда, а потом недолго спал. А на Ваню вдруг напало необычное состояние покоя. Он уселся у окна и, глядя на то, как покачивался за стеклом синий трос от телевизора, а в доме напротив, расцвечивая сумерки, то там, то тут зажигались огни, стал думать.

Немного позже в комнату, где было уже задремал отец, осторожно приоткрылась дверь и просунулась круглая голова :

   —  Па-а-ап, спишь?

    — Сплю. Чего тебе? Или опять по секрету от матери дневник подписать?

    —  Нет. Дневник у меня в порядке. Я спросить хотел.

     — Ну, что?

     — Ты денег мне можешь дать?

      — На кино?

     — Не, на метро. Помнишь, во дворе, где мы раньше жили, домик деревянный стоял — окна ниже асфальта. А вдруг там эта самая хозяйская сапожная была? Может, писатель Антон Павлович Чехов в наш двор заглянул и всё увидел. Я бы завтра съездил, узнал бы, может быть, кто нибудь помнит про Ваньку?

     — Э, придумал. — Алексей Иванович окончательно проснулся. — Спросить там, сынок, теперь про старое время некого. Домишко тот снесли. Да и нашего не найдёшь. На месте том большая улица проходит. Как-нибудь вместе съездим посмотрим.

Ваня вздохнул и, помолчав, спросил :

 — Пап, а мог Антон Павлович Чехов потом, когда про Ванькино письмо узнал, позвать его и рассказать, как надо адрес дедушке написать?

    — Мог, наверное. Почему нет? Человек он хороший был. Смотри-ка, Иван, ты один рассказ прочитал, а сколько вопросов! Ты бы побольше с книгой, а то лишь футбол во дворе да телевизор полный вечер.

Сын ничего не ответил, только вышел и старательно притворил за собой дверь. Потом он взял тетрадь по рисованию и карандаш, отыскал на полу резинку и сел за стол. Иногда находила на Ваню Жукова страсть к рисованию. Все говорили, что у него есть способности: и учительница рисования, и Лина Петровна. Беда—приходила эта страсть редко. Но уж когда приходила,— он предавался ей до самозабвения. Долго чёркал карандашом, тёр бумагу до дырок резинкой и при этом усиленно сопел носом. В такие минуты мать старалась ходить потише и, притворив дверь, не гремела посудой. Когда Ваня потом показывал ей рисунки, мать радовалась и говорила, что, если он не будет лениться, — обязательно отдаст его в художественную школу. И Ване самому казалось, что он уже больше никогда не будет ни лодырничать, ни озорничать. Но ведь кто не знает, как трудно сломать собственный характер! Ваня подвинул поближе книгу Чехова, взялся за карандаш и засопел носом.

Когда на следующей неделе Лина Петровна начала в классе опрос по рассказу Чехова «Ванька», на четвёртой парте с края выжидательно поднял руку Жуков.

— Что тебе, Ваня?

Жуков встал, покраснел так, как будто натворил что-то неладное, и, держа в руках тетрадь по рисованию, пошёл к столу учительницы.

 — Вот, — начал он, хлебнув воздуха, и раскрыл тетрады — Я вам на память нарисовал.