Кукушкины слезы

В кухне было душно, и стоял запах пригорелого сала. От плиты исходило тропическое тепло, несмотря на то, что двери и окна были открыты настежь. Повар Аверьяныч, худенький и небольшой человек лет пятидесяти с угрюмым лицом запойного пьяницы, сидел за столом. Он только что подал господам последнее блюдо на ужин и, расслабившись с рюмочкой водочки, рассказывал своей молодой жене Марфеньке различные страшные истории о кладах. Аверьяныч постоянно мечтал о каких-то кладовищах, а когда напивался, говорил о горе Афоне…

На левом берегу реки Стылой, напротив усадьбы купца Одинцова, как-то раз летом бродил взад и вперед молодой татарин необычной наружности. Впрочем, в его внешности, пожалуй, ничего странного не было — татарин выглядел как татарин. На нем была войлочная татарская шляпа, рубаха с широкими рукавами и безрукавка казинетовая с многоугольными малиновыми пуговицами. Однако одно обстоятельство вызывало подозрения. Когда он, задумавшись, собрался искупаться и расстегнул ворот своей рубахи, на его смуглой шее сверкнул большой золотой крест на цепочке, и этот блеск был настолько ярким, что, казалось, даже самого татарина озадачил. В его карих глазах вдруг отразилось выражение испуга и тревоги. Он настороженно огляделся, не заметил ли кто крест на своей шее, а затем присел на корточки, снял крест, обмотал его цепочкой и спрятал в потертый кошелек, который старательно запихнул за голенище потускневшего татарского сапога с мягкой подошвой…

Ситниковы наслаждались утренним чаем на балконе. Балкон выходил в сад, который спускался под уклон к небольшому продолговатому озеру. За озером разливалась узкая полоса заливных лугов, пересеченная мелкой речкой. Накануне прошел дождь, и в саду царила прохлада и веселье; воздух наполнялся свежестью. Розовые цветы шиповника источали приятный аромат, который достигал балкона и даже заполнял соседние комнаты. Рядом с балконом на березе пела иволга, а ближе к озеру куковала кукушка. Она куковала медленно, с паузами, как будто считая и, отсчитав пяток, делала паузу…

Зной невыносим. Плоская равнина у Колтуевских колодцев полностью выжжена солнцем. Три колодца высоко возвышаются в воздухе своими долговязыми журавлями и издалека напоминают трех жирафов, истощенных от голода. Вокруг царит мертвая тишина. Кажется, что все живое сгорело в лучах солнца и превратилось в блеск и зной. Из тощих кустиков красного тальника, растущего у пыльной дороги, порой выскакивает грач, но, сделав в горячем воздухе несколько неуклюжих движений, снова падает в куст, будто обжег себе крылья. В поле вся рожь свернулась клубками, и, согнув стебель, как горбатую спину, прячет колос от солнца. А овес беспомощно распластал свою жидкую кисть и своим взъерошенным видом напоминает обнищавшего мужичонка. Сразу видно, что ему очень тяжело…

«Не обижайте меня; я маленький человек, но у меня большое сердце; поэтому я так много любил и так сильно страдал. Слушайте, я расскажу вам всю правду и постараюсь открыть вам мою душу, насколько смогу; но за это я попрошу вас сделать мне небольшую услугу: развяжите эти бесконечные рукава моей ужасной рубашки; мне хочется говорить и жестикулировать. Что делать? У каждого оратора есть свои привычки. Кроме того, я бы попросил вас не пускать в эту комнату женщин. Я не боюсь бедных, больных и безобразных женщин, но красивые, нарядные и молодые вызывают во мне непередаваемый ужас. Я кричу „лгунья“ и прячусь под подушки, под диван, под что угодно; судорога ломает мое тело, и ужас искажает мое лицо. Мое сердце стучит, как барабанщик, увидевший врага, и мне хочется стать чем-то неосязаемым и невидимым. Я боюсь, что женщина найдет меня везде; они ужасно чувствительны к запаху горячей крови…»

Сотский, молодой парень из отставных солдат, румяный и еще не утративший солдатского облика, лениво толкает кулаком в бок стоящего перед ним человека и сердито произносит: – Когда мне с тобой возиться! Ты ведь заваленку-то мне на зиму сделаешь, а? А мне через тебя мерзнуть тоже не весело! Вот и оно! – добавляет он, встряхнув головой, и плюет себе на ладони, чтобы взяться за лопату…