Алексей Будищев

«Элегантный уланский ротмистр граф Ян Тарновский, завернувшись в дорожный плащ и скрывая лицо от противного дождя и холодного ветра, мчался на стройном гнедом скакуне рядом со своим дядей Громницким, который напоминал Дон-Кихота как своей высокой фигурой, так и длинной седеющей эспаньолкой…»

«– Володя Гофман! Ау! – Зоя Ипатьевна наклонилась с балкона, зажмурилась от яркого солнца и, сложив ладони в рупор, снова громко крикнула: – Ну, Володя Гофман! Вам же говорят, черт вас побери! С каких это пор вы перестали меня слушать? Разве не вы обещали мне в прошлом году быть моим верным пажем? Володька Гофман! Ну же! – еще раз и уже с раздражением закричала она, прижимаясь грудью к старым, рассохшимся и потому качавшимся перилам…»

В двенадцать лет Петруша уже был настоящим фантазёром. В это время он особенно увлекался произведениями Майн-Рида, Густава Эмара, Купера и Понсон дю-Террайля. Он любил представлять себя красивым отшельником по имени „Красный кедр“, смелым исследователем диких пустынь, всегда окружённым опасностями и приключениями. Под влиянием „Похождений Рокамболя“ он часто воображал себя обаятельным жуликом. Будучи единственным сыном своих родителей, его детство до поступления в гимназию прошло в одиночестве. Возможно, именно эти одинокие игры развили его фантазию до крайности, ведь друзей, с которыми можно было бы играть, ему приходилось лишь представлять. Вероятно, именно из-за этого одиночества он так сильно увлёкся чтением…

«Было заволочно и холодно.За амбарами, где была одна на другую нагромождены ломанные телеги и сани, высоко на перевернутых вверх дном санях сидел Гурочка в каракулевой папахе с коричневым верхом и из карабина Монтекристо стрелял выбегавших из под амбара крыс. Прикладывая карабин к плечу, он каждый раз старался попасть крысе в шею позади уха…»

Мытищев добрался до усадьбы Сукноваловой на велосипеде. Расстояние от его имения до усадьбы Сукноваловой составляет всего 15 верст, и Мытищев предпочитает ездить туда именно таким способом. Это быстро и весело, и не надо никого с собой брать; велосипед можно оставить у крыльца без каких-либо опасений…

Хмурый осенний день угрюмо смотрел на землю. Хотя было еще не поздно, мутные волны сумерек постепенно окутывали всю округу, выцветшую и полинявшую от ненастья. Воздух наполнял запах сырости; дул ветер; обнаженные вершины сада гудели зимним звуком, а усадьба купца Лопатина, оставшаяся одинокой среди плоского поля, выглядела крайне жалко и заброшенно. Так, по крайней мере, думал Степа Лопатин, уныло бродивший по пустырю за садом. На его бледном лице, слегка покрытом бородкой, отражалась безысходная тоска. «Зачем мне туда идти? – размышлял он, глядя на усадьбу, – что я там не видел? Батюшка ругается со старостой, староста – с рабочими, рабочие – с скотиной. Вот и вся история. И ничего другого не услышишь никогда!»

«У окна моей спокойной детской росли сосны, такие прекрасные и такие печальные сосны. Я родился на севере, под серым низким небом, у холодных серых вод, где краски мрачны и грустны, где полгода звучат унылые звуки метелей, где люди угрюмые мыслями и крепкие, неотходчивые сердцем. Дни моего детства, озаренные соснами, протекали мирно и были полны беззаветного благополучия. Спуски со снежных гор, катание на коньках, прогулки на парусной шлюпке, море и солнце, и сосны, сосны повсюду, – ах, сколько прелести приносили дни детства, какими сказками окутывали они мое сердце. А как негодующе гудели сосны во время бурь! И какие высокие волны поднимало рассерженное море! И как приятно было лежать в такие моменты среди далекого гудения и тягучего звука, в теплой постели, под уютным одеялом и тихо засыпать под сказки мамы!..»

«Сергей Петрович подошел к окошку, вздрагивая и нервно позевывая, и заглянул на улицу. Маленький губернский городишко уже давно спал. Было тихо. Деревянные обильно смоченные дождем тротуары блестели, как разостланные холсты, и пропадали во мраке. Осенняя беззвездная ночь уныло глядела на землю. Луна точно скучала, томясь одиночеством, и при первой возможности спешила нырнуть в косматое облачко…»

В лесу происходило нечто невообразимое. Ветер метался, как безумный, вихрем закручивал снег, ломился на лес справа и слева, гоготал и улюлюкал. Было ясно, что здесь велась серьезная, дикая и истерическая борьба на жизнь и смерть. Лес стонал, шипел и скрипел, а сухие ветви могучих деревьев время от времени падали вниз, как отмороженные руки. Очевидно, что ветер объявил лесу войну и вступил с ним в единоборство; но иногда страсти накалялись до такой степени, что свои начали нападать на своих, и дерево вставало на дерево. По крайней мере, два встречных вихря часто яростно бросались друг на друга, как степные всадники, сплетались, кувыркались по земле и истерически визжали. Точно так же и ломимое ветром дерево иногда наваливалось всем своим весом на соседнее, царапало его сучьями, как когтями, злобно ворча и поскрипывая…

Было уже поздно. Рабочие давно вернулись с поля, закончили все дела по дому и отправились в людскую избу, чтобы покурить сигарету перед ужином, размять усталые спины и немного развлечься, снисходительно поругавшись со стряпухой. Скотина уже была загнана, а птицы уселись на насесты, когда владелец хутора, Артамонов, вышел из своего небольшого домика, чтобы лично обойти и осмотреть всю усадьбу перед ужином. Хутор Ксенофонта Артамонова находится среди поля, рядом с суглинистым оврагом с крутыми берегами, в полуверсте от маленькой деревушки Безымянки…

Солнце находилось высоко в небе, его яркие и горячие лучи щедро освещали зелёные степи и цепь невысоких курганов за узкой речкой. Белые чайки с пронзительным криком пролетали над водной гладью, приобретая золотистый металлический оттенок. На небо было трудно смотреть: оно всё сверкало и светилось. Рыжие ястребы иногда проносились над степью; теперь каждая травинка ярко освещалась солнцем, и при таком великолепном свете легче было высматривать добычу…

Тальников остановил лошадь. Ночь была темной, а Тальников близорук и, кроме того, плохо сидел в седле; он даже немного испугался и ласково заговорил с лошадью. Дорога спускалась под навес, круто уходила в овраг, пересекала узкий мостик на курьих ножках, затем поворачивала направо и, пробираясь среди густых зарослей лозняка, вела к сельской околице. Лошадь осторожно спускалась к мостику, садясь на задние ноги и помахивая головой, а Андрей Егорыч держал поводья обеими руками и размышлял: „Если лошадь споткнется, упаду на землю, ударюсь головой о камень или что-то еще, и будет конец! Протяну ноги, и забуду, как меня звали!“…

Суздальцев ехал верхом на рыжем иноходце по узкой полевой дороге. С обеих сторон колыхались зеленые волны высокой, непроходимой ржи. Вокруг, куда ни глядел Суздальцев, волновалось это зеленое море, тихо плескавшееся вдали о желтоватые выступы каменистых холмов, поросших невысоким сосняком. Был тихий и ласковый полдень, как бывает в июне, когда белые, словно снег, и легкие, как пена, облака заполоняют небо, смягчая жару. В такой день жаворонки поют особенно весело, рожь издает сильный аромат, а ветер мчится порывами, внезапными и короткими...

Когда мы шли по длинному коридору, из-за приоткрытой двери одной из комнат за нами постоянно наблюдали тревожные и злые глаза. Я ощущал этот взгляд на себе, и мне было неловко. Но как только мы подошли к этой двери, человек, подглядывавший за нами, быстро отскочил назад, и было слышно, как он ушел вглубь, к противоположной стене. Доктор, указывая на дверь, сказал мне…

По скату оврага спустилась молодая белокурая девушка; скат был зеленым, шелковистым, источающим сильный аромат богородской травы и мяты. Девушка на мгновение остановилась, огляделась и направилась руслом оврага. Ранней весной, в растепель, по этому оврагу течет лесная вода, и русло его засыпано песком, а берега изрезаны. Ноги девушки увязали в песке; она слегка щурила карие глаза от солнца и играла ярким зонтиком. Утро было, и солнце щедро согревало крутой скат оврага, нагревало золотистый песок и настойчиво касалось щек и шеи молодой девушки; в её светло-русых волосах искрились золотые блики; серое холстинковое платье плотно облегало её высокую и крепкую фигуру…

Один из выдающихся адвокатов столицы получил довольно большой и тщательно запечатанный конверт. Когда он открыл конверт, то обнаружил в нем рукопись на двух листах; адвокат сразу же начал читать, и по мере того как он погружался в резко написанные строки, его глаза становились все шире, а худощавое лицо выражало полное недоумение…

Валентина Михайловна, укутанная в пуховый платок и держа на руках толстого кота Гри-Гри, вышла в сад. Она три дня спала, не раздеваясь, ухаживая за больным сыном, и страшно устала. Её кости болят в суставах, как от ревматизма, и по всему телу, похоже, нет ни одного здорового местечка; всё болит, ноет и тянет. Валентина Михайловна прошла по садовой дорожке и у стола села на скамейку неподалеку от круглого озера, которое находилось между садом и огородом. Было тихо; поверхность озера лежала неподвижно, и розовая тучка, отражаясь в его водах, словно укрывала озеро розовой кисеей. Левый крутой берег озера – жирный и ноздреватый, как кокс, пропускал воду, падающую тяжелыми каплями; казалось, вся эта черная и жирная стена была насыщена водой, как губка…

«Тучи, стоявшие на востоке, вспыхнули; по их малиновому фону прошли огненные жилки. Старый, угрюмый лес, высокой стеной окружавший небольшую поляну, стоял не шевелясь точно погруженный в глубокие думы. Над соломенной крышей лесной хатки перелетывали белые с коричневыми крапинами голуби, и их окрашенные горевшими тучами крылья казались сделанными из розоватого фарфора. Поднимался туман. Скоро должно было показаться солнце…»

«Была ночь. Сумрачная, но тихая. Иуда, скрывавшийся в широкой тени, бросаемой башней Антония, сидел скорчившись на камне и глядел прямо перед собою немигающими глазами.Он не спал вот уже несколько ночей, и зевота, похожая на больную судорогу, широко кривила порою его крупный, чувственный рот…»

Сотский, молодой парень из отставных солдат, румяный и еще не утративший солдатского облика, лениво толкает кулаком в бок стоящего перед ним человека и сердито произносит: – Когда мне с тобой возиться! Ты ведь заваленку-то мне на зиму сделаешь, а? А мне через тебя мерзнуть тоже не весело! Вот и оно! – добавляет он, встряхнув головой, и плюет себе на ладони, чтобы взяться за лопату…