Александр Эртель

Долгое время один мой приятель настойчиво звал меня в гости. Его хутор находился далеко от железной дороги и представлял собой самую уединённую глушь, какую только можно встретить в Воронежской губернии. Это долго вызывало у меня смятение. Я не мог представить свою жизнь без писем и газет, которые приходили каждую неделю, и, наконец, расстояние в пятьдесят верст до ближайшей станции казалось мне невыносимым. Однако пришел май, появились некоторые обстоятельства, которые угнетали, и эта непроходимая глушь начала притягивать меня. Я написал приятелю письмо с просьбой выслать за мной лошадей, и через неделю отправился в путь…

«– А давайте съездим в Криворожье, – предложил мне однажды мой сосед, Семен Андреич Гундриков, – у меня там есть знакомый мельник, человек, я вам скажу, совершенно скотоподобный! Так вот, к этому мельнику…»

«…у меня поселилась тетка. Она старая-престарая, нос у нее длинный и большой, походка мелкая и колеблющаяся… Но у нее большое горе, и она вечно вздыхает. Какое горе? – Я не считаю это горем: у нее есть сын, очень молодой человек, и этот молодой человек на далеком севере. Мало ли молодых людей на далеком севере!.. А между тем она мне надрывает душу своими стенаниями и тем рассеянным и тяжелым взглядом, который не сводит по целым часам с его письмами, с его фотографией, с его наивными игрушками, уцелевшими от мирного детства…»

«Дождь шёл не два, не три дня и даже не неделю, а целых два месяца. Казалось, ему не будет конца. Ноябрь уже наступил, и он тоже подходил к завершению, но зимы всё ещё не было. День и ночь низко клубились хмурые тучи над грязными, мрачными полями, в воздухе витала какая-то гнилая, неприятная теплынь, и с утра до вечера моросил едва уловимый дождь. Земля перестала впитывать воду. Дороги уже не выглядели как дороги, а напоминали сплошные узкие и бесконечно длинные болота, по которым невозможно было ступить…»

И с тех пор Ермил начал скучать. Возьмет ли он метлу в руки, начнет ли чистить хозяйского жеребца или сгребать сугробы – его душа не лежит к работе. Поужинает, ляжет спать на печь, и тепло ему, и сытно, но в мыслях у него неспокойно. Ему представляется, как они с купцом едут по дороге: поле белое, небо белое; полозья визжат, вешки по сторонам стоят, а купец запахнул шубу, и из-за нее у него бумажник оттопырился. Люди храпят, на дворе петухи начинают кричать, в соборе к утрене ударят, а Ермил все вертится с бока на бок. Он разъелся на хозяйских харчах: щеки у него отдулись, шея стала как у борова, а кафтан, который он захватил из дома, не сходится: когда он пытается застегнуть, петли трещат. А тут дело подошло…

Однажды все мои домочадцы собрались на канавке за хутором. Рядом с ними разместился березовский мужичок Аким, который хоть и пришел за спешным делом (занять печеного хлеба на ужин), тем не менее, сидел на канавке. Это происходило летом…

«Большие настенные часы безупречно отсчитывали время. Они единственные нарушали мрачную тишину, которая меня окружала, – они и неясный шум вьюги, бушующей за окнами… Меня охватывало чувство тоски…»

Лицо Липатки… носило отпечаток заграницы. В нем странным образом сочетались: английское высокомерие, французская бородка и немецкий стеклянный взгляд… Русское происхождение проявлялось лишь в толстом и добродушном носу, напоминавшем луковицу. А щеки выглядели искусственно вздутыми, они были очень пухлы…

С шестидесятого года нелюдимость Аристарха Алексеича приобрела даже некую мрачность. Он по какой-то причине возомнил о себе важность и спесь, за что и заработал у соседей прозвище „барина Листарки“…

«Вся в лучах яркого солнца, она как бы сияла. Блаженная улыбка лежала у ней на губах. Огромные глаза смотрели восторженно. Слабый голосок нервно напрягался и дрожал, переполненный чувством радости и веселого, чисто детского торжества. Поза – простая и важная (она высоко поднимала руку с картонной буквой), светлые волосы, беспорядочными прядями свесившиеся на лоб, темный румянец, проступавший на худом и некрасивом лице, скромный серенький костюм, ниспадавший свободными складками вокруг ее хрупкого тела, – все в ней было привлекательно. Она неудержимо влекла к себе. Бесконечная доброта, выступавшая в ее взгляде, умиляла…»

«Мужик допахал полосу; перевернул кверху сошниками соху, взглянул из-под руки на закат, медленно и размашисто перекрестился, ласково погладил тяжело дышавшую кобылу и, с трудом взвалившись на нее верхом, поехал по меже к поселку…»

Протас Жолтиков был человеком с раздражительным характером. Его печальное лицо с ввалившимися щеками и глазами, полными сердитого и настойчивого взгляда, всегда выдавало признаки желчного недовольства. Даже когда он произносил самые любезные слова, его выражение оставалось крайне недовольным, а при попытках объяснить свою дружбу, он бросал на вас самые враждебные взгляды…

«Я не понимаю прелести ружейной охоты. Но с нею связаны длинные переходы по широкому простору степей и полей, по излучистым берегам рек, ручейков и речонок, по густым зарослям топких болот, и за это я люблю охоту. Люблю с ружьем за плечами бродить по необозримым полянам, люблю отдохнуть в жаркие полдни где-нибудь в свежей тени осиновых кустов, раскинутых там и сям по этим полянам, люблю окинуть взглядом с какого-нибудь высокого кургана бесконечную даль, одетую синеватым туманом в пасмурный денек или подернутую седою дымкою зыбкого марева в знойную, тихую погоду…»

Неподвижный воздух был пропитан какой-то душной, тяжелой сыростью. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в поле: царила тишина, как в могиле… Однако эта тишина казалась тревожной: возникало ощущение, что вот-вот разразится буря, хлынет ливень, и раздастся страшный гул грома… Все словно замерло в напряженном, ноющем ожидании этой бури, этого ливня, этих раскатов грома… Дышалось тяжело…

«…превозмогающим принципом для него был один: внести в заскорузлую мужицкую душу идею порядка, жесткого и сухого, как старая пятикопеечная булка, и открыть этому мужику очаровательные секреты культуры…»

Повесть была написана А.И. Эртелем в Твери, когда он находился там в ссылке. Тематически она связана с «Волхонской барышней», развивая один из ключевых мотивов творчества Эртеля – отношение интеллигенции к народу. Героиня повести «Две пары» Марья Павловна Летятина не похожа на Варвару Волховскую по характеру, но имеет стремление сблизиться с народом и как-то облегчить его участь. Сюжет повести «Две пары» строится не только на сопоставлении, но и на противопоставлении взглядов на брак и семью в дворянском и народном окружении.

В Липягах лес, давший название усадьбе, все еще сохранился и радушно принял меня под свою ароматную тень. Хотя он был не очень велик, внушительные размеры деревьев свидетельствовали о его долговечности. Веселые птицы порхали и пели среди его душистых листьев, а ласковый ветер игриво трепетал в них. Здесь было как тихо, так и таинственно. Просека, на которой ветви переплетались, образуя свод, вела к усадьбе. А усадьба, как обычно, располагалась на пригорке и смотрела на реку…

О Александре Ивановиче Эртеле (1855 - 1908) часто упоминают как о забытом мастере слова, и его имя должно быть известно лишь благодаря этим настойчивым напоминаниям. Удивительная судьба! Писатель с ярким общественным темпераментом, оригинальный мыслитель и талантливый прозаик, привлекавший к себе внимание, сегодня находится на периферии литературы. Это явная несправедливость. Эртель выразил свое уникальное мнение о русской пореформенной действительности, которое было высоко оценено его выдающимися современниками, такими как Г. Успенский, В. Короленко, А. Чехов, И. Бунин, М. Горький... Лев Толстой называл автора "Гардениных" величайшим художником в России на рубеже 80 - 90-х годов. Оценки критиков были весьма разнообразными — от сдержанных откликов до чрезмерных восторгов. Писателю ставили различные "отметки" в разные десятилетия! Сегодня, когда страсти вокруг его творчества несколько утихли, стало очевидно: талант Эртеля выходит за пределы узких идеологических рамок, соответствующих тому или иному времени. Меньше всего писали о художественном методе и поэтике его прозы, ограничиваясь примитивно понятым идейным содержанием, "извлеченным" из мировоззрения героев, которое часто сильно отличалось от взглядов их создателя. Примечательно, что он "не нашел общего языка" почти ни с одним из своих главных персонажей и не раз предостерегал не воспринимать их как воплощение "идеала". "Я боюсь, как огня, явной тенденции, которая заслоняет образы", - признавался Эртель известному историку русской литературы А. Н. Пыпину в июне 1881 года, добавляя: "Хотя я все больше убеждаюсь, что мое призвание — политическая беллетристика". Эта общественная направленность, по словам писателя, "хватающая за сердце действительность", является центральным нервом его творчества. "Г. Эртель, похоже, решительно никому не угодил", - писал критик Н. К. Михайловский. Он не угодил ни народникам, ни "толстовцам", ни представителям других учений; его можно назвать писателем-реалистом демократической и просветительской направленности, противоречивым из-за своей "неприкаянности", но всегда честным и искренним в своих поисках. В 1909 году вышло семитомное собрание сочинений Эртеля, а также сборник его писем, который вновь вызвал интерес к художнику. Его наиболее значительное произведение — роман "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги", ставший одним из последних крупных литературных событий на исходе XIX века. Как отметил А. А. Фадеев, в этом произведении почти "вся пореформенная Россия дана в разрезе". Чтобы лучше понять идейно-эстетическую значимость и уникальность этого большого художественного полотна, давайте кратко ознакомимся с биографией писателя и основными этапами его творческого пути.