Александр Левитов

«По мосту, дрожащему под ногами от навоза, я перешел с низменной луговой стороны Дона на нагорную. Сырой предутренний холод, обычно исходящий от реки, окончательно прогнал дремоту. С моста по крутому каменистому спуску я поднялся на высокую гору. Передо мной раскинулась небольшая господская деревня с десятком развалившихся изб и барским флигелем с тремя окнами, а позади и по бокам — спящая степь…»

Этим летом Петра Петровича Беспокойного, человека по своей природе крайне нервного, а по профессии, как недавно начали говорить, литературного деятеля, его постоянный враг – желчь – украсила особенно болезненными, иссиня-желтыми оттенками. В то же время он заметил, что вместо печени у него находится грецкая губка, насыщенная различными препаратами, вызывающими постоянную тошноту и головокружения, доходившие до обмороков…

Америка обладает нетронутыми лесами и чистой почвой, тогда как Москва имеет свои неповторимые улицы. Я говорю о таких лесах и улицах, где ни разу не ступала нога человека. На самом деле, мне следовало бы показать, как выглядят эти леса, чтобы читатель мог правильно представить себе девственность московских улиц. В первом случае я рекомендую ему романы Купера, а во втором — свой собственный рассказ. В результате этой рекомендации читатель получит истинное понимание девственности американских лесов из романов Купера, а девственности московских улиц — из моего рассказа…

Я сидел на лавочке у ворот в одной маленькой пришоссейной деревушке, полностью погрузившись в немое наблюдение за шумными шоссейными событиями. Все было благополучно: в десяти домах, составляющих деревушку, я насчитал шесть кабаков, три белые харчевни, два постоялых двора и несколько мелочных лавочек…

«Изможденный и уставший, я шагаю по широкой дороге – она растягивается передо мной бесконечно длинной лентой. Полуденное солнце нещадно обжигало голову, и ни одна мысль не могла прийти в нее, хотя я прилагал все усилия, чтобы активизировать свой мозг и тем самым сократить путь…»

В одном из уединенных переулков Петербургской стороны, несмотря на поздний час, в окне маленького двухэтажного флигеля горел огонь. С улицы можно было заметить, что в одной из комнат на втором этаже за письменным столом сидит высокий брюнет с длинными кудрявыми волосами, строгими усами и характерной эспаньолкой, которая по-прежнему остается отличительным знаком художников, несмотря на то, что в последнее время ею овладела большая часть коптителей петербургских небес…

«Иван Сизой матушке Москве белокаменной, после долгих странствий вне ее, желает здоровья и отдает низкий поклон всем ее широким четырем сторонам. Более года я бродил по разным местам, но нигде не встретил того, что так люблю в Москве, – это ее удаленные, глухие улицы, которые я когда-то назвал девственными, с их удивительной и своеобразной бедностью, что так влечет к себе мое сердце…»

Унылый осенний вечер угрюмо отразился в одиноком окне моей мрачной берлоги. Я не включал свою рублевую экономическую лампу, так как в темноте проще проклинать свою тяжелую жизнь или безнадежно смиряться с ее роковыми, губительными дарами… И без тусклого света этой лампы мне было слишком очевидно, что то, что умерло, не воскреснет…

Хотелось быстрее добраться до места ночлега, так как уже стемнело, и в воздухе ощущались прохлада и тишина ночи. Впереди, в воздухе, пропитанном вечерним туманом, нечетко очерчивались крыши деревенских домов…

Как сильно я завидую тем, кто имеет возможность с искренней радостью на измученных жизнью лицах говорить о своем детстве как о золотом и незабываемом времени. С суровым выражением на лице я из-под лба наблюдаю за этими людьми и с горечью, разрывающей мою душу, слушаю их добрый и веселый смех, с которым они обычно вспоминают и рассказывают о своих неуверенных, детских шагах, о той помощи, с которой спешили к ним родные, безмерно и бескорыстно любившие их…

«Никогда не слышал я, чтобы кто-то пел так прекрасно, как это делала в прошлом бабушка Маслиха. И ни одна торговка в нашем городке не пекла хлеба лучше неё. Иногда, когда маленький городок еще спит, на далеком небесном горизонте лишь чуть-чуть появляются золотистые тонкие лучи, предвещающие восход солнца; прохладные утренние туманы, гоняющие дремоту, скользят над сонными улицами, словно грозно одушевленные снопы; по улицам медленной и неслышной поступью движется бесконечный обоз с камышинскою солью…»

У почтового отделения в городе Черная Грязь стояла мужская телега, около которой суетились сам владелец телеги (обтерханный мужичонка с рыжей клочковатой бородой и с каким-то необычайно испуганным выражением лица) и почтамтский сторож, отставной унтер-офицер с большими седыми усами, серьезный и властный старик…

«Скоро наступит момент, когда окончательно исчезнут те, кто имел возможность наблюдать бурное движение шоссейных дорог или так называемых каменных дорог, когда железные дороги еще не заглушали своим громким звуком их неутомимой жизни…»

В одной из последних улиц Петербурга были возведены огромные чугунные ворота с угрюмым воинством в полном боевом снаряжении. Теперь старые ворота покрылись ржавчиной, а грозные глаза воинов, охранявших их, закрыты навсегда. И хотя, как полагается героям, они сохранили свои устрашающие позы, угрожая всем четырем сторонам света острыми бердышами и длинными копьями, мимо них с бешеным, неудержимым и непрерывным потоком…

У нас в посаде жил один мужичонка – сапожник. Мы его окрестили Шкурланом, ведь он на это заслуживал. И рано утром, и поздно ночью его можно было увидеть пьяным, шатаясь по улицам, и он кричал одно и то же…