Александр Блок

В этот сборник включены стихотворения и поэмы одного из величайших поэтов Серебряного века А. Блока.

«То, что было живой необходимостью для первобытного человека, современные люди должны воссоздавать окольными путями образов. Непостижимо для нас древняя душа ощущает как единое и цельное все то, что мы сознаем как различное и враждебное друг другу. Современное сознание различает понятия: жизнь, знание, религия, тайна, поэзия; для предков наших все это – одно, у них нет строгих понятий. Для нас – самая глубокая бездна лежит между человеком и природой; у них – согласие с природой исконно и безмолвно; и мысли о неравенстве быть не могло. Человек ощущал природу так, как теперь он ощущает лишь равных себе людей; он различал в ней добрые и злые влияния, пел, молился и говорил с нею, просил, требовал, укорял, любил и ненавидел ее, величался и унижался перед ней; словом, это было постоянное ощущение любовного единения с ней – без сомнения и без удивления, с простыми и естественными ответами па вопросы, которые природа задавала человеку…»

«Не испытывая ни необходимости, ни желания завершать поэму, насыщенную революционными предчувствиями, в те годы, когда революция уже произошла, я хочу предварить набросок последней главы рассказом о том, как поэма была создана, каковы были причины ее появления, откуда пришли ее ритмы…»

«Время летит, цивилизация развивается, человечество прогрессирует. Девятнадцатый век – эпоха железа. Этот век – ряд ломовых повозок, которые стремительно мчатся по булыжной мостовой, влекомые измученными лошадьми, погоняемыми бледнолицими и желтолицыми людьми; у этих людей – нервы, изломанные голодом и бедностью; у этих людей – раскрытые рты, из которых доносятся ругательства; но ругань не слышна, крики не слышны; лишь видно, как хлещут кнуты и вожжи; не слышно, потому что оглушительно гремят металлические полосы, сваленные на повозках…»

На свете существовал самый чистый и светлый праздник. Он был напоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, – чувства домашнего очага. Праздник Рождества светился в русских семьях, как огоньки на елке, и был чист, как смола. На первом плане находилось большое зеленое дерево и радостные дети; даже взрослые, не зараженные весельем, меньше скучали, прижимаясь к стенам. И все танцевало – и дети, и догорающие огоньки свечей…

Уличный кабачок. Бело-матовый свет ацетиленового фонаря дрожит в смятом колпачке. На обоях изображены совершенно одинаковые корабли с огромными флагами, которые разрезают голубые воды. За дверью, которая часто открывается, впуская посетителей, и за большими окнами, обвитыми плющом, проходят прохожие в шубах и девушки в платочках – под голубым вечерним снегом. За прилавком, на котором стоит бочка с гномом и надписью „Кружка-бокал“, – двое совершенно схожих друг на друга: оба с коками и проборами, в зеленых фартуках; только у хозяина усы направлены вниз, а у его брата, полового, – вверх. У одного окна, за столиком, сидит пьяный старик – вылитый Верлэн, у другого – безусый бледный человек – вылитый Гауптман. Несколько пьяных компаний…

«Основная задача художника заключается в том, чтобы демонстрировать, а не доказывать. Начинаю свой ответ на доклад Вячеслава Ивановича Иванова, и должен признать, что отклоняюсь от своих основных обязанностей художника; однако текущее состояние русского художественного слова ясно показывает, что мы, русские символисты, преодолели определённый этап своего пути и столкнулись с новыми задачами. В тех случаях, когда переходный момент столь значителен, как в наши дни, мы обращаемся к воспоминаниям и, следуя их нити, устанавливаем и обозначаем, возможно, для себя больше, чем для других, своё происхождение, ту страну, из которой мы вышли…»

Торговая площадь с домом градоначальника в центре города. Утро. Некрасивые и мрачные фасады довольно высоких зданий с плотно закрытыми дверями. Окон, выходящих на улицу, почти нет, лишь несколько в верхних этажах. К стенам прислонены лавочки, крытые камышом. Площадь постепенно начинает заполняться людьми. У главных ворот дома градоначальника, расположенных в низкой зубчатой стене под акацией, сидит домоправитель Хамоизит, высокий и худощавый. Он еще не совсем отошел от похмелья и мурлычет песню: „Пей, пей, подноси, пей, пей, подноси“…

Несколько лет назад мне довелось провести лето в южной Германии, в Гессен-Нассау. Из пыльного, безнадежного белого курорта в стиле moderne выходишь на высокие холмы, где, в основном, возвышается серая башня из пористого, выветрившегося камня. Туристы поднимаются туда, вдыхают воздух и восхищаются видами, ведя разговоры на разных языках о окружающих пейзажах. Однако, открывающаяся с горной башни богатая и плодородная страна поражает: хлебные поля, красные крыши уютных деревень, где мельница вертит огромное колесо. Это колесо приводит в движение поршень, который тянется по полям и холмам, под железнодорожной насыпью на несколько километров. Гуляя вдоль этого поршня, ты можешь сесть и покататься на нем, осторожно оглядываясь, чтобы культурные немцы не прогнали некультурного русского с их поршня…

«„Россия умирает“, „России больше нет“, „вечная память России“ — эти слова звучат вокруг меня. Но передо мной – Россия: та, которую наши великие писатели видели в страшных и предсказывающих снах; тот Петербург, который описывал Достоевский; та Россия, которую Гоголь называл несущейся тройкой…»

На первом собрании религиозно-философского общества в 1908 году был представлен доклад Германа Баронова под названием „О демотеизме“ (обожествление народа в „Исповеди“ Максима Горького). Баронов утверждает: „Когда общественное возбуждение утихло, и река общественной жизни вернулась в свои берега, на берегах осталось много мусора. Этот мусор делится на „честный“ и „нечестный“. К „честному“ мусору относятся только те, кто сам себя считает „сором“, кто мучительно ищет живого Бога; к „нечестному“ – вся та часть интеллигентного общества, которая прямо или косвенно поддерживает ту или иную партию“.

Среди широкой аудитории широко распространено мнение, что новая русская литература находится в упадке. Последнее имя, которое произносится с уверенностью людьми, далекими от литературы, — это имя Льва Толстого. Все, что последовало за ним, — увы, даже Чехов, — по меньшей мере вызывает споры; большинство писателей, о которых активно говорила критика и которые имеют за плечами десятки лет литературной деятельности, просто не известны по имени за пределами относительно узкого круга людей, который составляет "интеллигенция". Возможно, даже это утверждение не совсем верно; есть люди, которые считают себя интеллигентными и имеют на это право, но при этом совершенно не знают имен многих "известных" современных писателей…

«Неверная! Где ты? Сквозь улицы сонные Протянулась длинная цепь фонарей, И, пара за парой, идут влюбленные, Согретые светом любви своей…»

«Бельгия – маленькая страна с большой историей. История ее заключается в том, как эту маленькую страну, стиснутую с юга, запада и востока могущественными державами, а с севера – холодным и бурным Северным морем, терзали, грабили и вместе закаляли испытаниями всевозможные управители и государи, большей частью – чужие стране по крови и по духу…»

Одно воспоминание осталося у меня навсегда. Примерно двенадцать лет назад, в серый петербургский день, я провожал гроб умершей. Передо мной шел высокий худой человек в старой шубе, без головного убора. Редкий снег кружил в воздухе, но все выглядело однообразно и белесовато, как это бывает только в Петербурге; снег было видно лишь на фоне фигуры, идущей впереди. На буром воротнике шубы лежали длинные серо-стальные пряди волос. Эта фигура казалась силуэтом, настолько она была жутко не похожа на окружающих. Рядом со мной генерал сказал своей соседке: „Знаете, кто эта дубина? Владимир Соловьев“. Действительно, шествие этого человека выглядело дико среди группы обычных людей, которые трусили за колесницей. Через несколько минут я поднял глаза: человека уже не было; он исчез незаметно – и шествие стало обычной похоронной процессией…

«Под романтизмом в просторечии принято всегда понимать нечто, хотя и весьма возвышенное, но отвлеченное; хотя и поэтическое, но туманное и расплывчатое; а главное – далекое от жизни, оторванное от действительности… Человека отвлеченного, рассеянного, неуклюжего, непрактичного мы склонны называть романтиком…»

«Место действия: городская площадь на берегу моря. Над водою сидит с удочкой Шут. К нему подходит Поэт в задумчивости…»

На мой доклад, названный „Народ и интеллигенция“, поступило множество возражений, как устных, так и печатных. То, о чем я собираюсь говорить сегодня, является продолжением той же темы. Я не стремлюсь оправдываться перед критиками, но отстаивать свою тему намерен. Если у меня действительно не хватило голоса (как заметил Д. С. Мережковский), то я уверен, что моя тема в конечном итоге погасит все надоедливые партийные и личные споры…

«В знаменье мне явился вещий сон. Что-то разорвалось во времени, и Она явилась мне в ином обличье, – и открылось нечто тайное. Я заметил, как семья уходила, а я, проходя, неожиданно остановился в дверях перед ней. Она была одна, встала навстречу и вдруг протянула руки, произнеся странное слово, туманно намекающее на мою любовь к ней. Я же, держа в руках стихи Соловьева, хотел их ей подать, но вдруг это уже не стихи, а мелкая немецкая книга – и я ошибся. Она продолжала протягивать руки, и моё сердце заполнилось волнением. В эту секунду, на грани ясновидения, я, конечно, проснулся…»