Иван Тургенев

«…Комната его находилась справа от сеней. Мы вошли внутрь – и я увидел Гоголя, стоявшего перед столом с пером в руке. Он был в темном пальто, зеленом бархатном жилете и коричневых панталонах. За неделю до этого я видел его в театре на спектакле „Ревизора“; он сидел в ложе бельэтажа, прямо у двери – и, вытянув шею, с нервным беспокойством смотрел на сцену, перемещая взгляд через плечи двух крупных дам, которые закрывали его от любопытства зрителей. <…> Меня поразила перемена, произошедшая в нем с 41 года…»

Реакционные круги русского общества, крайне озлобленные появлением романа «Дым», восприняли «Странную историю» как продолжение начатого, по их мнению, писателем в романе холодного обличения своей родины. П. Мериме сообщал Тургеневу 13 (25) марта 1870 г. о беседах с русскими обитателями Ниццы по поводу «Странной истории»: «Как кажется, Ваш последний рассказ привел их в ярость. Они говорят, что Вы ожесточенный враг России и что хотите видеть одни только ее теневые стороны. Я спросил у одной дамы, которая казалась очень возмущенной, в чем теневая сторона в Вашем рассказе. Ответ: – Всюду. – Имеются ли юродивые в России? – Конечно. – А крайне набожные и восторженные девицы? – Безусловно. – На что же вы тогда жалуетесь? – Не нужно говорить об этом иностранцам. – Я передаю вам этот отзыв так, как я его слышал. Лакейский патриотизм повсюду один и тот же: я не знаю ничего более глупого»

В один жаркий летний день я возвращался с охоты на телеге; Ермолай дремал рядом со мной, клевал носом. Заснувшие собаки подскакивали, словно мертвые, у нас под ногами. Кучер время от времени сгонял оводов с лошадей кнутом. Белая пыль легким облаком поднималась за телегой. Мы заехали в кусты. Дорога стала более ухабистой, и колеса начали цепляться за сучья. Ермолай встрепенулся и осмотрелся вокруг… «Э! – произнес он, – здесь, должно быть, тетерева. Давайте слезем-ка…»

«Читатель, знакомы ли тебе те небольшие дворянские усадьбы, которыми двадцать пять – тридцать лет тому назад изобиловала наша великорусская Украйна? Теперь они попадаются редко, а лет через десять и последние из них, пожалуй, исчезнут бесследно. Проточный пруд, заросший лозником и камышами, приволье хлопотливых уток, к которым изредка присосеживается осторожный „чиро́к“; за прудом сад с аллеями лип, этой красы и чести наших черноземных равнин, с заглохшими грядами „шпанской“ земляники, со сплошной чащей крыжовника, смородины, малины, посреди которой, в томный час неподвижного полуденного зноя, уж непременно мелькнет пестрый платочек дворовой девушки и зазвенит ее пронзительный голосок…»

Старый лакей Филиппыч вошел, как обычно, на цыпочках, с галстуком, завязанным в виде розетки, с крепко сжатыми губами – „чтобы не отдавало духом“ – и с седеньким хохолком посередине лба; он вошел, поклонился и подал моей бабушке большое письмо с гербовой печатью на железном подносе. Бабушка надела очки и прочитала письмо…

В рецензиях на «Путешествие по святым местам русским», появившихся одновременно с рецензией Тургенева, в первую очередь подчеркивалось, что эта книга будет способствовать пробуждению религиозных чувств у читателей. Однако Тургенев увидел ее значение иначе. Вступая в свою рецензию, он отметил историческую важность принятия Россией христианства и акцентировал внимание на том, что произведение Муравьева интересно своими рассказами о монастырях, которые в прошлом служили крепостями против иноземных захватчиков, а сейчас представляют собой хранилища памятников русской старины: летописей, архитектурных произведений, живописи и т. д. Позже книга А. Н. Муравьева была оценена с исторической и научной точки зрения, а не только религиозной, на страницах «Отечественных записок».

Основные идеи статьи Тургенева о романе «Племянница» связаны с его литературно-эстетическими взглядами конца 1840-х – начала 1850-х годов. Также эту статью следует рассматривать в контексте работы Тургенева над его первым романом «Два поколения». В статье о «Племяннице» он фактически изложил свою теорию романа и высказал мнение о будущем этого жанра в России, где, по его мнению, возможны только романы сандовского и диккенсовского типов, то есть романы, затрагивающие социальные проблемы и социальные типажи.

Тщательно проработанное вступление, яркий язык персонажей рассказа и характеристика участников «вечера у г-на Финоплентова», выполненная в традициях Гоголя, связывают «Собаку» с «Записками охотника». В статье о романе «Новь» (1877) С. К. Брюллов выделяет несколько повестей Тургенева 1860–1870-х годов, включая «Собаку», которые, по её мнению, близки к «Запискам охотника». При этом «Собака» открывает цикл «таинственных» рассказов Тургенева. В этом произведении органично сочетаются повседневное и загадочное, реальное и фантастическое. Тургенев здесь обращается к бытовому анекдоту с ярко выраженным мистическим оттенком.

Небольшое село Колотовка, когда-то принадлежавшее помещице с лихим и бойким характером, известной в округе как Стрыганиха (ее настоящее имя остается неизвестным), сейчас принадлежит какому-то петербургскому немцу. Оно расположено на склоне голого холма, который сверху донизу рассечен ужасным оврагом. Этот овраг, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый прямо посередине улицы, и, несмотря на то что река позволяет соорудить мост, разделяет обе стороны бедной деревушки…

Текст датируется 1852–1853 годами, когда был написан роман «Два поколения». О том, что «Собственная господская контора» представляет собой отрывок из этого не сохранившегося произведения, свидетельствует не только подзаголовок («Отрывок из неизданного романа»), но и письмо Тургенева к П. П. Васильеву, в котором писатель сообщает: «…сколько я помню, был действительно помещен отрывок из сожженного мною романа под названием „Собственная господская контора“ в журнале <…>, издававшемся год или два в Москве под заглавием, если не ошибаюсь – „Московского вестника“». Обескураженный негативными отзывами о своем романе «Два поколения» от друзей и знакомых, Тургенев не собирался публиковать даже отрывки из этого произведения. По всей видимости, он просто уступил настоятельным просьбам редактора «Московского вестника» – H. H. Воронцова-Вельяминова, а также ближайших сотрудников – Н. А. Основского и И. В. Павлова, которые уговаривали Тургенева поддержать новое издание.

«В этом тексте все пронизано намеками и недосказанностью, – отмечал А. Р. Кугель, – ни одно слово не произносится в его прямом и истинном значении, но так, что смысл его другого, сокровенного, приходится догадываться. <…> И нам, зрителям, нужно не только догадываться, но, похоже, это также необходимо и самим действующим лицам. Что-то еще не оформлено, что-то витает в воздухе, что-то осознается, но еще не полностью осознано». И далее: «Вся прелесть пьесы заключается в осторожности, в неясной догадке, в легком, пугливом и робком прикосновении. Это – элегия, но не потому, что рассказывается о грустной истории и в печальном тоне, а потому что <…> элегично само сопоставление проясняющегося сознания Елецкой, которая уже теряет права молодости, и племянницы, которая только начинает вступать в них».

Дело происходило осенью. Я уже несколько часов блуждал с ружьем по полям и, вероятно, не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где меня ожидала тройка, если бы мелкий и холодный дождь, который с самого утра неистово и безжалостно надоедал мне, не заставил меня искать временное укрытие поблизости. Пока я пытался решить, в какую сторону пойти, моему взору вдруг открылся низкий шалаш рядом с полем, засеянным горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидел старика, настолько дряхлого, что мне сразу вспомнился умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова…

К 17 февраля 1877 года Тургенев завершил перевод «Легенды о св. Юлиане Милостивом» Флобера и приступил к переводу другой его легенды – «Иродиада». Параллельно с этими яркими «готическими» легендами Тургенев написал, как он сам определил в письме к Стасюлевичу от 18 марта 1877 года, «небольшой, тоже легендообразный рассказ», вдохновение для которого он почерпнул из своих старых отечественных воспоминаний. В том же письме к Стасюлевичу, обещая отправить рассказ для «Вестника Европы» вместе с «Иродиадой», Тургенев указал его источник, определил тему и художественные границы. «Боюсь я, однако, – писал Тургенев, – как бы цензура не нашла затруднений… эта вещь озаглавлена „Рассказ священника“, и в ней совершенно набожным языком передается (действительно сообщённый мне) рассказ одного сельского попа о том, как его сын подвергся наущению дьявола (галлюцинации) – и погиб. Колорит, кажется, сохранен верно – но там есть святотатство…»

Статья «Александр III» была не первым обращением Тургенева к новому царю. Несколько раньше, в марте того же 1881 года, Тургенев стал автором адреса, написанного вскоре после принесения присяги новому государю, от имени Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже. Адрес этот был связан с известным инцидентом, возникшим после того, как Тургенев пригласил на литературно-музыкальный вечер Общества вспоможения… революционера-эмигранта П. Л. Лаврова. Это едва не привело к закрытию Общества. Однако статья Тургенева «Александр III» в «La Revue politique et littéraire» решительно отличается от верноподданнического адреса Общества вспоможения… и носит иной характер, преследует иные цели. Статья эта написана не по частному вопросу, а является своеобразным политическим обращением писателя к царю в период, когда политика нового царствования еще не определилась и в либеральных кругах была надежда на продолжение того курса реформ, который наметился в конце правления Александра II.

«Протяните мне руку, дорогой читатель, и отправимся в путь вместе. Погода восхитительная; нежно синеет майское небо; молодые, гладкие листья ракит сверкают, как будто только что вымыты; широкая и ровная дорога полностью покрыта той мелкой травой с красноватым стебельком, которую так любят щипать овцы; по обе стороны, на длинных склонах пологих холмов, тихо колышется зеленая рожь; маленькие тучки оставляют на ней жидкие тени. Вдалеке темнеют леса, сверкают пруды, деревни принимают желтоватый оттенок; жаворонки поднимаются сотнями, поют, затем стремительно падают, вытянув шейки, задерживаясь на небольших возвышенностях; грачи на дороге останавливаются, смотрят на вас, наклоняются к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув пару раз, тяжело отлетают в сторону; на горе за оврагом трудится крестьянин; пегий жеребенок с коротким хвостиком и взъерошенной гривкой неуверенно бежит следом за матерью, слышится его тонкое ржанье. Мы входим в березовую рощу; крепкий, свежий запах приятно наполняет воздух…»

«…Однако, пожалуй, не стоит слишком долго говорить о себе; лучше расскажу о других. Это будет интереснее как для читателя, так и для меня. Хочу отметить, что отрывки из моих воспоминаний, которые я решился представить на суд общественности, идут в хронологическом порядке, и первый из них относится к времени перед 1843 годом…»

Тем, кто из Болховского уезда переезжал в Жиздринский, вероятно, бросалась в глаза заметная разница между жителями Орловской и Калужской губерний. Орловский крестьянин невысокого роста, сгорбленный, угрюмый, смотрит исподлобья, живет в плохих осиновых избах, трудится на барщине, не занимается торговлей, питается скромно и носит лапти. В то время как калужский крестьянин живет в просторных сосновых избах, высок ростом, смотрит смело и с улыбкой, у него чистое и светлое лицо, он торгует маслом и дегтем, а по праздникам надевает сапоги. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обычно располагается среди распаханных полей, рядом с оврагом, который кое-как превращен в грязный пруд…

«Довольно», как и «Призраки», – своеобразная интимно-философская исповедь писателя, проникнутая глубоко пессимистическим пониманием истории человеческого общества, природы, искусства. На автобиографическую основу очерка Тургенев указывал в письме к M. M. Стасюлевичу: «Я сам раскаиваюсь в том, что печатал этот отрывок (к счастью, никто его не заметил в публике), – и не потому, что считаю его плохим, а потому, что в нем выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды».

Тургенев одним из первых по достоинству оценил «Записки ружейного охотника». В письме к автору он отмечал: «…Ваши „Записки“ будут ценны не только для охотников; любой человек, обладающий поэтическим восприятием, получит от них истинное наслаждение; и поэтому я готов гарантировать их успех – как литературный, так и материальный. А для меня – повторяю – написать о них разбор будет настоящим праздником». Прогнозы Тургенева оказались верными: «Записки ружейного охотника» действительно добились значительного успеха.

«…Как и у любого увлеченного охотника, у меня было много собак – плохих, хороших и отличных. Попалась даже одна, совершенно неадекватная, которая завершила свою жизнь, выпрыгнув в слуховое окно сушильни с четвертого этажа бумажной фабрики. Но лучший пес, который у меня когда-либо был, это длинношерстный черный кобель с желтыми подпалинами по кличке „Пэгаз“, которого я купил у охотника-сторожа в окрестностях Карлсруэ за сто двадцать гульденов – примерно восемьдесят рублей серебром. Позже мне несколько раз предлагали за него тысячу франков…»