— В полночь мы с Родриго покинули праздничный ужин в нашем «замке» и сбежали в Мадрид. Там-то богемные друзья моего поэта закатили веселенькую пирушку!

— Не тяни одеяло на себя, сестра, не перебивай. Иначе получится каша. Как в финале «Аиды», когда поют все вместе и каждый про свое… Я повела отца на «Волшебную флейту». В фойе, расталкивая нарядных людей, к нам прорвался молодой человек с биноклем и театральной программкой в руках. Глядя на отца, как на сошедшего в Венскую оперу святого, он что-то забормотал по-английски. Меня он, кажется, не заметил. Но отец, перейдя на немецкий, сказал: «Анюта, это очень способный юноша. Э-э…» — Он забыл имя.

— Кай Гюнтер. Доцент, — поспешил вставить он, оробев от собственных слов, будто выдал что-то очень личное.

Я сообразила — доцент сражен моей красотой. Представь: гипюровое платье цвета слоновой кости до самых щиколоток. Жемчуг на шее и в ушах, длинные перчатки, меховая горжетка из щипанной нутрии, в которую я кутала костлявые плечи. Глаза трагические, глубокие, в темных роковых тенях, впалые щеки с пятнами горячечного румянца и русая коса, узлом свернутая на затылке. Гюнтер обомлел от всего этого. Сразу было заметно. А я решила, глядя на него: «Чудесное лицо. Вдохновенный книжник, добряк.»

Гюнтер — фландриец. Я знала лишь про Шарля де Костера, написавшего «Легенду об Уленшпигеле» и о Ричарде Бартоне — тогдашнем супруге Элизабет Тейлор. Говорил Гюнтер по-немецки с тягучим напевным акцентом. Впрочем, многословием он не отличался. Отец, оказывается, читал курс «Российского искусства» в Нью-Йоркском институте Европы. Гюнтер, как стажер Венского университета, специализировавшийся на отношениях Запада и Востока, проучился у отца целых три месяца и прониклся невообразимым восхищением. Я видела, как им не хотелось возвращаться в зал, когда прозвенел звонок. Мои кавалеры прямо с ходу затеяли какую-то весьма научную дискуссию. Мне стоило труда оторвать отца от заумного доцента.

А через пару месяцев совершенно неожиданно я встретилась с этим фландрийцем на университетском вечере. Отмечали какой-то юбилей гуманитарного факультета. Гюнтер произнес речь наряду с маститыми профессорами и показался мне очень красивым.

Когда он провожал меня домой, оказалось, что молодой сотрудник кафедры чрезвычайно застенчив и немного ниже меня. Тогда на это ещё обращали внимание. Но от него исходило такое мощное тепло надежности и простодушия, что в него хотелось закутаться, как в теплое одеяло. Пофландрийски его имя звучало как Хантер. И я стала называть моего нового друга так. Действительно, мы стали друзьями — вместе читали, работали. — Эн усмехнулась. — Вместе, но отдельно. Он занимался своим делом, а я своим рисовала, что-то лепила. Мы даже разговаривали мало, но чувствовала себя покойно и защищенно. Мы даже не целовались, продолжая в том же почти два-три года. Я узнала, что матери Хантер лишился в детстве, а с отцом-коллекционером предметов старины имел весьма натянутые отношения.

Вместе с ним мы много раз навещали в клинике нашу маму. Она почему-то сразу же решила, что Хантер — мой супруг. Мы переглянулись и не стали спорить. Однажды Хантер озадаченно спросил меня: — Что же теперь делать? Я должен просить у твоей матери руки её дочери, супругом которой, якобы, уже давно являюсь. Она ничего не поймет.

— Тогда проси у отца.

— Он откажет. Ты такая красавица.

— Попробуй.

— Мы поженились в Вене и во время свадебного путешествия навестили отца. Он подарил нам поездку в Америку. Но Хантер тоже внес свои деньги. Отец с Дженифер и двумя обезьянами жили в маленьком типовом коттедже, где пахло зверинцем и какой-то специальной едой для Порги и Бесс — так звали макак. Отец показался мне усталым. Почему-то я решила, что больше не увижусь с ним и постаралась запомнить все, что он говорил за ужином — мы жарили сосиски во дворе. И, кажется, все соседи сквозь жидкий, подстриженный кустарник наблюдали за семейной идиллией.

— А что он сказал? Что ты запомнила?

— Что очень важно выдерживать в рационе баланс калорий и принцип раздельного питания. Что у макак будет детеныш… Ну и еще… что у твой сын очень похож на испанца.

— Значит, про обезьян и внука в одной связи?

— Ему было дано ощущать вообще единство сущего… «Все взаимосвязано. Во всем — есть Смысл.» — сказал он, слегка опьянев от сильно разбавленного виски. И добавил: «Умный ищет мудрость. Дурак уже нашел ее».

— Очевидно, твой отец недюжинного ума — он так и не понял, почему в ту промозглую мартовскую ночь судьба подарила ему двойню… «Если вы с Ди хоть что-то сообразите — непременно сообщите мне». Сестры замолчали. Тикание часов на камине сразу показалось очень громким, а сопение закипающего чайника — рассерженным.

— Я не приехала на похороны отца потому что у моей невестки были очень тяжелые роды. Врачи думали — придется делать кесарево… — Ди не подняла глаз. — Кажется, отец считал меня предательницей. И недолюбливал Родриго.

— Не правда. Но ты перемахнула через целых пятнадцать лет… Разберемся с этим позже. Сейчас я перехожу к самому интересному. Мы с мужем сняли две комнаты в мансарде недалеко от Университета. Я развесила по стенам картины собственного изготовления, в полукруглых окнах устроила романтические драпировки из дешевенькой кисеи. Кое-что мы купили на блошином рынке — зеркало, кувшин с тазиком для умывания, расписанный земляничными веточками, подсвечники. Нам казалось — мы жили шикарно. Почти каждую субботу у нас собирались друзья. Я делала картофельный салат, они приносили вино и сосиски. Мы спорили и танцевали до утра…

Я начала зарабатывать деньги, разрисовывая открытки и относя их в маленький магазинчик. Господин Кауфман покупал у меня и небольшие, сделанные пастелью рисунки — в основном цветы и горные пейзажи. Одно время я рисовала их очень много, радуясь тому, что могу принести в дом свой маленький заработок. Но потом стало противно и скучно. Я составила лишь один букет — бледно-розовый, едва распустившиеся пионы, написанные маслом. На фоне отворенного в сад окна. Мне нравилось думать, что я буду иметь когда-нибудь такое окно в своей комнате. И нравились цветы — казалось, они даже пахли.