Нападки на Церковь, попытки навязать ей волю советской власти нетерпимы для него опять-таки потому, что противоречат букве государственного закона. Этот строгий законник готов бороться даже против Патриархии, если она отрекается от собственных законоположений. Очередной свой протест архиепископ Тамбовский устремил как раз против беззакония церковного.
15 мая 1944 г. умер Патриарх Сергий. Выборы нового Патриарха назначены были на первые числа февраля 1945 г. Впрочем, назвать выборами процедуру, которая готовилась в Патриархии, было бы изрядным преувеличением. Единственным кандидатом на пост Святейшего являлся митрополит Ленинградский Алексий. В церковной иерархии, признанной Кремлем, стоял он на втором месте и, следовательно, ему и полагалось занять освободившееся место. Собору оставалось лишь, по образцу выборов в Верховный Совет СССР, утвердить заранее назначенного советскими властями кандидата. Предсоборное совещание для обсуждения кандидатуры будущего Патриарха превратилось в сплошное славословие в честь Алексия. И вдруг в хорошо смазанном генералом Карповым механизме произошел сбой. Архиепископ Тамбовский напомнил присутствующим о той процедуре, что выработана на первом (после Петра I) Поместном Соборе Русской Православной Церкви в 1917 г… По старинному заведению на пост Патриарха выдвинуто было тогда три кандидата. Имена их, начертанные на отдельных листках бумаги, поместили в шапку и в присутствии нескольких сот свидетелей слепой монах завершил эту лотерею, вытащив из шапки билет с именем Тихона Беллавина. Напомнив епископам о старых, освященных временем и тем узаконенных традициях, Лука заявил, что предстоящие выборы считает незаконными, неканонническими и поэтому будет голосовать против единственного и потому навязанного Собору кандидата.
Поместный Собор состоялся в Москве с 31 января по 2 февраля 1945 г. Он собрал 41 архиерея и епископа, 126 представителей приходского духовенства и мирян. На Собор прибыли также Патриарх Александрийский, Патриарх Антиохийский, католикос всея Грузии, представители Патриарха Константинопольского и Патриарха Иерусалимского, представители Румынской Православной Церкви и Синода Церкви Сербской. Единственный, кто не попал на Собор, был Лука Тамбовский. За два дня до торжественной церемонии, во время всенощной, он почувствовал вдруг сильные боли и, прервав службу, ушел домой. Едва успел добраться до квартиры, как неизвестно кем вызванный, примчался уполномоченный с двумя врачами. Медики развили бурную деятельность: диагностировали тяжелое отравление, уложили больного в постель и, находясь при нем неотлучно, так и не дали Луке выехать в Москву.
Сам владыка считал свою болезнь случайной. «27 января я отравился консервами и чуть не умер», – писал он М. М. Третьяковой[182]. Но архиепископ Иннокентий Леоферов не исключал преднамеренного отравления. Фронда Луки представлялась ведомству Карпова крайне нежелательной. Его следовало любыми средствами не допустить на Собор. И не допустили[183].
Очень скоро после войны в газетах исчезли сталинские приветы и поздравления Церкви. Только белый клобук митрополита Николая некоторое время мелькал еще на фотографиях, изображающих всевозможные «форумы в защиту мира». Патриархия еще нужна была генералиссимусу как фигура на международной шахматной доске, но внутригосударственная ее функция исчерпалась. Последний приказ об открытии православных храмов последовал в 1947 г… После того церкви только закрывали.
Так оно и шло, одно за другим, почти в одно и тоже время: Сталинская премия, телеграмма вождя, выход второго издания «Очерков гнойной хирургии» (лето 1946 г.), фотография для ТАСС, апологетические статьи в прессе, живописные и скульптурные портреты и вместе с тем «отлучение от общества ученых» и почти насильственный перевод, почти изгнание из Тамбова в мае 1945 г… Патриархия получила от Карпова распоряжение убрать упрямого и слишком шумного архиепископа подальше от Москвы.
Глава восьмая. Крым – земля курортная[184] (1946–1961)
Крым оказался голодным и разоренным. Кусок хлеба – четверть буханки – стоил на рынке пятьдесят рублей. Крупу хозяйки покупали у крестьян пятидесятиграммовыми стопочками. Ее несли в мешочках как огромную ценность. Жилище архиерейское на Госпитальной улице – хуже, кажется, не бывает. Второй этаж старого, давно не ремонтированного дома; длинный черный коридор, в котором, кроме архиерея, его епархиальной канцелярии, обитает еще несколько посторонних семей. Клоповник неисправимый и неистребимый. Вдобавок на всем этаже нет уборной. И во дворе тоже нет. У единственного водопроводного крана по утрам – очередь. Днем кухонный чад заползает в кабинет архиепископа, бабья болтовня отвлекает, мешает сосредоточиться.
Можно впасть в уныние, изойти желчью, поехать в Москву с жалобой. У Крымского владыки совсем другая реакция. Его единственный зрячий глаз ищет радостных красок, светлых интерьеров. Незадолго до отъезда из Тамбова к нему зашла местная художница, пожелавшая написать его портрет. Он спросил ее: «У кого училась?» Художница училась у Фаворского. Лука быстро отреагировал: «Я бы у Фаворского учиться не стал. Его стиль мне чужд. Я бы учился у Лансере»[185]. Солнечная радость картин «мира искусств» видится ему в облике весеннего Симферополя. Он «приятно удивлен прелестным видом белых как снег каменных домиков, крытых черепицей, окруженных каменными же заборами, вишнями, акациями. Весь город каменный, мощеный, гораздо больше и лучше захолустного Тамбова». Да и в других отношениях ему здесь больше нравится. «Собор гораздо лучше и больше маленькой тамбовской церкви, где я задыхался. На богослужении много интеллигентных мужчин и женщин… Возможно, что купим дом с садом, особняк… Зам. министра Приоров просил меня консультировать в Крыму по остеомиелиту инвалидов войны…»[186]
Особняк так и остался в области мечтаний. О медицинской работе архиерея тоже долго никто не просил. Зато возникли новые непредвиденные заботы. С тех пор как Лука поселился в курортном Крыму и стал получать десять тысяч рублей архиерейского жалованья, у него отыскалась большая родня, множество людей, которым негде и не на что жить. Они просят поддержать их, помочь, прокормить. Лука несколько растерян: «Лена хочет приехать. Нина с детьми положительно умирает от голода в Киеве, Веру выселяют на улицу, работы не имеет»[187]. Но у него и в мыслях нет, чтобы отказать просящему. И он зовет к себе из Киева племянницу Нину с двумя детьми, поселяет у себя другую племянницу Веру с дочкой и внучкой. Второй этаж дома на Госпитальной постепенно превращается в муравейник: к 1947 г. семья архиепископа Крымского и Симферопольского, обитающая с ним под одной крышей, достигает восьми человек!
Да что там родные! На Госпитальной, в доме № 1 готовы оказать помощь любому, кто этого пожелает. Обед на архиерейской кухне готовится на 15–20 персон. Обед немудреный, состоящий подчас из одной похлебки, но у многих симферопольцев в 1946–1948 гг. и такой еды нет. «На обед приходило много голодных детей, одиноких старых женщин, бедняков, лишенных средств к существованию, – вспоминает Вера Прозоровская. – я каждый день варила большой котел и его выгребали до дна. Вечером дядя спрашивал: "Сколько сегодня было за столом? Ты всех накормила? Всем хватило?"»[188]
Сам он ел только насущное. Завтрак из одного блюда. Если подавали второе – сердился. От мяса отказался давно, в пост не ел и рыбы. Одевался более чем скромно. Симферопольская учительница Юдина, которой Лука дал деньги на покупку дома, вспоминает, что преосвященный всегда ходил в чиненных рясах с прорванными локтями. Всякий раз, как племянница Вера предлагала сшить новую одежду, она слышала в ответ: «Латай, латай, Вера, бедных много». Бедных вокруг действительно было предостаточно. Секретарь епархии вел длинные списки нуждающихся. В конце каждого месяца по этим спискам рассылали тридцать-сорок почтовых переводов. На переводы в Ленинград, Тамбов, Сибирь, Ташкент уходила изрядная доля архиерейского жалованья[189].
Внучка Луки, дочь младшего сына, Ольга Валентиновна, дает такую общую картину симферопольского быта тех лет: «Дедушка никогда не знал, что сколько стоит. Он не понимал сколько получает. Погруженный в дела религиозные и научные, не знал, кому помогает и надо ли помогать всем этим людям… Он ел каждый день гречневую кашу, носил штопаные подрясники и полагал, что все делается так, как надо»[190]. Заявление представителя третьего поколения Войно-Ясенецких не лишено экспрессии, но выглядит не совсем точным. Лука хорошо знал и размеры своих доходов и груз принятых на себя обязательств. «Я изнываю под тяжестью лежащих на мне денежных повинностей, – пишет он сыну-профессору. – На днях я перевел Вале 240 р… Сегодня получил от Лены письмо о безвыходном положении Ани (внучки)… По просьбе ее перевел по телеграфу 1000 рублей. Вике (сестре) должен послать 600 р. И Любе 200. Нина (племянница)… ей я дал уже 600 р. А сверх того у меня много бедных, которым раздаю и рассылаю около 2000 р. в месяц. Прошу облегчить мое бремя хотя бы в отношении Нины»[191].
Пресс денежных обязательств давил его до самой смерти.
«Мой предшественник оставил мне очень тяжелое наследство, и мне приходится устраивать разоренную епархию», – писал Лука летом 1946 г… О том, что оставленное ему наследство действительно тяжелое, он узнал как только начал объезжать 58 крымских приходов. Большинство храмов было открыто сравнительно недавно (до войны на весь Крым оставалась одна единственная церковка). В приходах архиерею жаловались на недостаток облачений, богослужебных книг, ладана, свечей, лампадного масла. Но сам Лука видел главную беду в самих священниках. Воскрешение или, точнее сказать, пробуждение ото сна Русской Православной Церкви, торжественно провозглашенное и отпразднованное в столице, для провинции обернулось стороной не только праздничной: очень скоро выяснилось, что служить во вновь открытых церквах некому. Поколение семинарских выпускников вымерло или ушло в бега, новых священников никто уже много лет не обучал. А так как спрос на батюшек все возрастал, то на свободном рынке рабочей силы произошло некое движение, и возникли личности, способные, по их словам, заместить священнические должности.
Бывший секретарь канцелярии Крымской епархии отец Виталий Карвовский вспоминает, что негодование преосвященного вызывали не только священники пьющие, но и курящие. Таким назначал он епитимии – запрещал три месяца служить в храме. Столь же категорически требовал, чтобы священники всегда и повсюду носили присущую их сану одежду, и в общественных местах в цивильном не появлялись. «Неверный в малом будет неверным и в большом», – цитировал он Евангелие и наказывал священников, бреющих бороду и коротко стригущих волосы. Духовные уклонялись от непривычных, хотя и вполне канонических, требований архиерея. Бунтовали. Но Лука оставался непреклонным. Его канцелярия рассылала распоряжения, по тону и духу восходившие к Никоновским Указам семнадцатого столетия:
…Прошу довести до сведения настоятелей Церкви Вашего Благочиния, что мною лишены священного сана следующие священнослужители Крымской епархии: