А у профессора в Новосибирске один день полнее другого. «Я получил здесь архиерейское облачение и все принадлежности служителя, которых не имел в Красноярске, и при том при содействии матерого большевика, одного из заправил съезда». С облачением получилась целая история. Из-за него Лука переполошил своих товарищей, так как едва не опоздал на поезд.

Облачение архиерейское, как известно, шьется из парчи. Но какая парча во время войны, да еще в Сибири, когда и ситчик-то стал великой роскошью. В Новосибирске, однако, зайдя попрощаться в кабинет облздрава, Лука увидел на полке кусок вожделенной ткани. Как она туда попала и для чего служила – Бог весть. Известно только, что увидав материю, Войно страшно заволновался, забыл от отъезде, об ожидающих его на вокзале и начал просить продать ему отрез. Предлагал любую цену, пусть даже это будет стоить две месячных зарплаты. Присутствовавшая при этом доктор Браницкая вспоминает, что, получив парчу, Лука, как ребенок игрушку, прижал материю к груди и расцвел счастливой улыбкой. Такой улыбки она ни разу у него за два года знакомства не видала.

Удачи, сплошные удачи! Поразительное, наверное, это ощущение – чувствовать себя избранником Всевышнего. Какая сила в тебя вливается, какая уверенность в каждом поступке! Читаю письма владыки и любуюсь им. Страна воюет. Миллионы идут в бой с воплем: «За Сталина!» Другие миллионы умирают от голода и непосильного труда в шахтах Воркуты и Магадана, и опять же с проклятым именем его на устах. У одних тиран вызывает страх, у других восторг, у третьих ненависть. А архиепископ Лука, как будто и нет ему до этого никакого дела, пишет сыну: «Второго мая я послал Сталину письмо о своей книге с приложением отзыва о ней Приорова и предисловия Мануйлова. В этом предисловии профессор Мануйлов положительно до небес вознес мою книгу и ярко подчеркнул ее значение для хирургии войны. Нет сомнения, что Сталин велит издать книгу»[161]. «Нет сомнения» – не великолепно ли?!

И действительно, через полтора месяца (по военным временам срок весьма короткий) пришло письмо из Москвы: дирекция Медгиза просила глубокоуважаемого профессора поскорее прислать рукопись «Очерков гнойной хирургии». И монографию о суставах тоже. Обе книги будут изданы безотлагательно. А на пороге нового 1944 г. уже сам министр здравоохранения РСФСР Третьяков специальной телеграммой извещает красноярского профессора: «…Ваша книга включена Медгизом в план первого квартала (1944 г.), устанавливаем контроль за ее передвижением. Рукопись будет направлена в Комитет по Сталинским премиям».

Когда в октябре 1941 г. немцы подошли к окраинам Москвы и возникла реальная опасность падения столицы, в верхах НКВД сообразили, что глава православных митрополит Сергий может оказаться для гитлеровцев ценнейшим трофеем. По логике ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ в таких случаях предполагаемый «вражеский трофей» надо либо уничтожить, либо вывезти. Расстрелять было проще, но тогда могли поднять вой западные союзники. Решили вывозить. В НКВД срочно изготовили официальную бумагу – распоряжение Московского Городского Совета депутатов трудящихся № 3/331 от 7 октября 1941 года, в которой митрополиту Сергию и его Патриархии предписывалось покинуть Москву и направиться на жительство в город Чкалов (Оренбург).

Церковный писатель А. Э. Краснов-Левитин рассказывает, как на его глазах 14 октября осуществлялась эта операция. Вагон, предназначенный для церковников, стоял на запасных путях Казанского вокзала. В середине дня к вагону подъехала легковая машина, в которой в сопровождении крупного чина НКВД находились глава так называемой «Обновленческой церкви» Александр Введенский и его заместитель митрополит Виталий. Когда обновленцы забрались в вагон, то обнаружили, что там уже сидит несколько человек: руководители баптистской общины, а также одноглазый старик, старообрядческий архиепископ Московский и всея Руси Иринарх.

«Едва мы уселись на места там, – вспоминает А. Краснов, – в дверях суматоха – внесли чьи-то вещи, почтительно открылись двери – в вагон вошел среднего роста старичок с седой окладистой бородой, в золотом пенсне, с подергивающимся нервным тиком лицом, одетый в рясу и монашескую скуфейку. "Какая встреча!" – бросился к нему Введенский. Улыбаясь, старичок дружески с ним облобызался… Последний раз Введенский видел старичка в скуфейке девятнадцать лет назад, осенью 1922 г. А. И. Введенский был тогда молодым преуспевающим протоиереем – заместителем председателя ВЦУ, а старичок – членом ВЦУ, и на осенней сессии ВЦУ в 1922 г. они сидели рядом. Теперь Введенский, уже не молодой и не преуспевающий, был первоиерархом Обновленческой Церкви, вошедший же носил титул "Патриарший местоблюститель блаженнейший Сергий митрополит Московский и Коломенский". Генерал МГБ улыбался снисходительно и иронически, братья-баптисты и старообрядческий архиерей скромно потупившись, искоса наблюдали за лобызанием "друзей". Так началось это, не имеющее прецедента в истории Русской Церкви, путешествие иерархов в глубь России»[162].

Путешествие завершилось не совсем так, как его планировали. В дороге Сергий разболелся. Сотрудники НКВД, не уверенные в том, что довезут своего подопечного живьем, снеслись с Москвой и получили разрешение изменить маршрут. Вагон повернул на Ульяновск. До города на Волге этот своеобразный ковчег добрался на шестые сутки, после чего, разделив между собой ульяновские храмы и сферы влияния, иерархи принялись устраиваться на новом месте. Устраиваться им пришлось прочно: «Ульяновский Авиньон» просуществовал два года, до осени 1943-го.

Митрополит Сергий не только публично отмежевался от митрополитов-перебежчиков, но устроил нечто вроде заочного суда над ними и опубликовал подписанное группой епископов обвинительное Определение. Специальными посланиями обращался он затем к христианам оккупированных областей и отдельно к православным Украины. Написал москвичам о героическом прошлом столицы и предрек Москве еще более героическое будущее. К годовщине войны Патриарший местоблюститель объявил о сборе трех миллионов рублей и множества теплых вещей в подарок фронту. Всего, за первый год пребывания в Ульяновске, Сергий опубликовал десять Посланий и два Определения.

Сталин по-прежнему безмолвствовал. Без участия духовенства прошел Первый Всеславянский митинг в Москве (август 1941 г.) и Второй (март 1942 г.). Высшая власть ни на поздравления, ни на приветствия Церкви не отвечала.

<…>

Первый после Октябрьской революции знак официального государственного благоволения к Православной Церкви был явлен на Пасху 1942 г. Город лежал в абсолютном и обязательном затемнении. Военные патрули следили, чтобы после девяти вечера никто из гражданских лиц на улицах не появлялся. И вдруг на рассвете 5 апреля по радио – слушайте! слушайте! – распоряжение коменданта Москвы: разрешается беспрепятственное движение по городу на всю пасхальную ночь, «согласно традиции». Толпы народа повалили к заутрене, кто и не ходил никогда – пошел. Еще бы, такой случай!

Отношения Сталина и Сергия между тем приближались к своему апогею. В 43-м году уже не понукания американцев и не опасения перед немецкой пропагандой заставляют вождя поддерживать сердечные отношения с Патриархией.

<…>

30 декабря 1942 г. митрополит Сергий из своего ульяновского далека объявил о начале сбора средств на танковую колонну имени Димитрия Донского. Деньги на танки предстояло собрать среди пастырей и пасомых. Пять дней спустя, в новогодней телеграмме, вождю митрополит сообщал:

«Нашим особым посланием приглашаю духовенство, верующих пожертвовать на постройку колонны танков имени Димитрия Донского. Для начала Патриархия вносит сто тысяч рублей, Елоховский Кафедральный собор в Москве триста тысяч, настоятель собора Колчицкий Николай Федорович – сто тысяч. Просим в госбанке открыть специальный счет. Да завершится победой над темными силами фашизма общенародный подвиг, Вами возглавляемый».

В том же номере газеты «Правда» Сталин впервые публично обнаружил свое знакомство в главой Церкви. Его ответ гласил: