В нашем сарае стояли несколько больших ящиков с луковицами, и я, взяв несколько пакетов сцилл, пришла помочь Тому облагородить одну из наших больших цветочных клумб. Какое облегчение снова погрузить руки в землю! Работая тяпкой и наслаждаясь свежим запахом почвы, я вскоре вошла в ритм и почувствовала себя единым целым с тем, что делаю. Погода была мягкой для этого времени года, и на теплом солнце мой внутренний холод понемногу стал рассеиваться. Пока я работала, мне пришло в голову, что посадка луковицы похожа на закладку бомбы надежды замедленного действия. Всю зиму их потенциальная сила будет лежать в темной земле, а затем они тихо взорвутся весной, покрывая участок осколками ярко-синего цвета.
То, как семена и луковицы появляются из почвы, трансформируясь из чего-то, казалось бы, безжизненного, мы обычно считаем само собой разумеющимся.
Однако опыт войны – это опыт, в котором ничто не воспринимается как должное. Все аксиомы, из которых состояла наша жизнь, в такие времена ставятся под сомнение. Но одновременно усиливается воздействие природной красоты и человеческой доброты.
Экстремальные ситуации, например те, с которыми сталкиваются на передовой или переживают военнопленные, обнажают жизнь до самых ее основ и раскрывают ценность тех переживаний, которые в противном случае остались бы незамеченными.
Война и садоводство во многих отношениях противоположны друг другу. Однако и то и другое касается территории: ее освоения, нападения на нее или ее защиты. Идея о том, что один вид деятельности может уравновесить другой, имеет древние корни. В великих цивилизациях Месопотамии навыкам, связанным с ведением боя и обработкой земли, придавался равный вес. В 329 году до н. э. Ксенофонт записал, что для персидских царей военное искусство и искусство земледелия считались двумя «самыми благородными и необходимыми занятиями»[233]. Кир Младший (424–401 гг. до н. э.), например, не только спроектировал свой собственный сад, но и сам посадил и вырастил в нем многие деревья.
Воин и земледелец представляют собой два полюса человеческой природы: агрессию и разрушение против миролюбия и творчества. В 1918 году, во время Первой мировой войны, Уинстон Черчилль сослался на эту древнюю дихотомию в беседе, опубликованной поэтом Зигфридом Сассуном[234]. Сассун, участник Первой мировой войны, награжденный за храбрость в бою, был, однако, хорошо известен как антивоенный оратор. Черчилль, будучи на тот момент министром вооружений, вызвал его к себе в последние месяцы войны.
В ходе беседы Сассун понял, что Черчилль хочет «разобраться с ним». Их словесная схватка, длившаяся час, завершилась тем, что Черчилль принялся расхаживать по комнате с большой сигарой в углу рта, провозглашая «решительное оправдание милитаризма». Размышляя об этой встрече впоследствии, Сассун написал: «Интересно, был ли он стопроцентно серьезен, заявляя, что «война – это нормальное занятие человека»?[235] Правда, он тут же уточнил эту сентенцию, добавив: «Война – и садоводство»».
Да, Черчилль серьезно относился как к войне, так и к садоводству. Сад был важной частью всей его жизни. Двумя годами ранее описанной встречи он был понижен в должности, уйдя с поста первого лорда Адмиралтейства после ужасающего провала военно-морской кампании в Дарданеллах и высадки в Галлиполи. В течение того лета «бойня и разорение», как он это назвал, преследовали его, и сад на ферме Хоу Фарм в Суррее явился для него спасательным кругом.
Одно дело, когда природа дает передышку от войны, но совсем другое – создавать сады в самом ее эпицентре. И все же именно это произошло во время затянувшихся боевых действий на Западном фронте.
Красивые цветы могут показаться чем-то пустяковым, когда вокруг рвутся снаряды, но среди этого ландшафта крайнего опустошения красота природы, особенно цветов, как ничто другое обеспечивает психологический спасательный круг.
Сады создавались солдатами, капелланами, врачами и медсестрами[236]. Некоторые из них были небольшими, некоторые – весьма существенными, одни служили чисто декоративным целям, другие давали продукцию. Разумеется, этому способствовали благоприятные условия Франции и Фландрии. Климат, богатая почва, длительные периоды затишья – все это вместе сделало садоводство возможным. Окопная война показала силу сада и его способность удовлетворить некоторые из глубочайших экзистенциальных потребностей человечества.
Один из многочисленных садов на Западном фронте был создан Джоном Стенхоупом Уокером, капелланом 21-го дивизионного эвакогоспиталя на берегу реки Соммы. Уокер прибыл туда в декабре 1915 года, а следующей весной начал разбивать сад.
В начале июля 1916 года началась битва на Сомме, и госпиталь быстро наполнился ее жертвами. Почти каждый день привозили по тысяче тяжелораненых солдат; Уокер похоронил 900 из них за три месяца. Наступление на Сомме, длившееся 141 день, стало одним из самых кровопролитных сражений в истории. Из трех миллионов человек, сражавшихся там, более миллиона были убиты или получили увечья.
В своих письмах домой Уокер описывал, что госпиталь едва справлялся. Раненые были «буквально свалены где попало – коек не хватало; считалось, что тебе повезло, если находилось место на полу палатки или шалаша». Он работал до изнеможения, и днем и ночью: «Парни со страшными ранами, лежащие в агонии, многие – невероятно терпеливые, некоторые шумные; подходишь к носилкам, кладешь руку на лоб, холодный, чиркаешь спичкой, он мертв… Здесь причастие, там отпущение грехов, там даешь воды, там успокаиваешь сумасшедшего, тому даешь грелку и так до бесконечности». Но среди всего этого цветы, которые он посадил, тоже делали свое дело: «Сад действительно великолепен: стены палатки откинуты, и пациенты просто смотрят на него»[237].
Работая с таким «сломленным человечеством», Уокер временами чувствовал себя профессионально несостоятельным; он был разочарован тем, что лишь небольшая часть выздоравливающих мужчин прилагала усилия, чтобы посещать его службы. Но если его проповеди не привлекали их, то сад манил. В середине июля он писал: «Сад сейчас весь пестрит цветами, первая грядка гороха созрела, огромные стручки вызывают восхищение у израненных воинов. Завязались помидоры и маленькие кабачки, уже сорвали несколько очень неплохих морковок». Похвалы его саду доносились и от других. Он был особенно доволен тем, что главный хирург, сэр Энтони Боулби, оценил этот сад: «Его поразили мои цветы, и он говорит, что упомянет меня в своих докладах, а также размер моих бобов и гороха».
В августе, когда британским войскам стала сопутствовать удача, Уокер и его коллега взяли выходной, чтобы впервые посетить поле боя. «О, какое зрелище, – множество людей, разбросанных на мили и мили вокруг, – писал он, пересекая то, что до недавнего времени было нейтральной полосой, – необъятность войны теперь открылась мне… картина абсолютного разрушения, мили и мили страны, разрушенной и искалеченной до неузнаваемости». Проехав дальше, они вступили на недавно захваченную территорию: «Немецкие траншеи превратились в груду земли и колючей проволоки. Огромные минные воронки превращали пейзаж в холмистую местность с миниатюрными озерцами. Здесь, где кирпичи и строительный раствор смешаны с грязью, находится Фрикур, там, где стоят расколотые тощие деревья без сучьев, – Мамец». Часть немецких блиндажей пережила этот натиск. Двое мужчин спустились вниз и вошли в один из них: он был обшит деревом, по типу «швейцарского шале», и сделан на удивление уютно – с ковром и маленькой кроватью. О внешней стороне землянки тоже позаботились. Там обнаружился сад, полный «аурикул, кустарников и роз в кадках, оконные ящики и цветочные горшки». Сад, который Уокер создал в эвакогоспитале, находился за линией фронта, но этот тщательно ухоженный участок находился прямо в центре боевых действий.
Как это ни удивительно, сады возле землянок не были чем-то необычным, их разбивали солдаты обеих враждующих сторон. Американская журналистка[238] Карита Спенсер, посетив зону боевых действий в Ла-Панне близ Ипра, задокументировала садоводческие занятия британских солдат. Там, вдоль задних траншей часть солдат засеяла ряд небольших земельных участков: «Сначала у них шел скромный огород, а рядом с ним для красоты маленький цветник, чуть дальше – небольшое кладбище, затем такая же последовательность повторялась». Жизнь «неделя за неделей в зоне обстрела снарядов», по ее наблюдениям, означала, что «жизнь и смерть вступают в новые отношения. Смерть может прийти в любой момент, и все же, пока она не пришла, жизнь нужно было жить».
Александр Дуглас Гиллеспи, молодой офицер, служивший в батальоне горцев Аргайла и Сазерленда, прибыл во Францию в феврале 1915 года, вскоре после того, как его брат был убит в бою. В марте Гиллеспи разбил небольшой садик, пересадив туда душистые фиалки и другие цветы, которые нашел на берегу старой затопленной траншеи. Некоторые из них он посадил в цветочные горшки, сделанные из стреляных немецких гильз. Он и его люди вынуждены были находиться под непрекращающимся дождем, лившим уже несколько недель, и вид одной из таких гильз очень поднимал их боевой дух: «Я посадил в нее фиалки и поставил снаружи блиндажа, и это очень радует ребят»[239].
За время весны и лета 1915 года Гиллеспи и его взвод перебрасывали в разные траншеи, но всегда в местах своей дислокации они создавали сад. Однажды он попросил родителей прислать семена настурции и в один из мартовских дней, под покровом ночи, разбросал их вокруг. В начале лета он написал о том, что посеял бархатцы, маки и левкои – семена, которые были присланы другому младшему офицеру.
Сети траншей были вырыты произвольно – через поля, сады и приусадебные участки. Иногда цветы, которые росли там прежде, снова прорастали из стен окопов и росли вниз, свешивая свои цветы. Сады-землянки частично создавались за счет сбора растений из близлежащих заброшенных садов. В начале мая Гиллеспи провел половину дня в разрушенной деревне, где был расквартирован, «собирая растения для наших траншейных садов – желтофиоли, пионы, анютины глазки и многие другие; возможно, довольно жестоко их пересаживать, но их тут росло в изобилии». Некоторые растения не приживались на новых местах, но здесь большое значение имел сам факт их посадки.