Мы вступили на улицы города. Проходим сквер, где на высоком постаменте небольшой мраморный памятник В. И. Ленину.

Людей на улицах мало, но те, мимо которых мы проходили, приостанавливались, заметив нас, и ободряюще улыбались, как бы говоря: победа будет за нами! Польский солдат мчался куда-то с котелком, даже не посмотрев в нашу сторону. Быстро свернул направо, только его и видели. Как он мог?! С его стороны это просто свинство.

Идем вверх по улице — за город, в казармы. С левой стороны уже видны красные строения, на каждом из зданий — зенитный пулемет.

Вперед, вперед, быстрее. Вот и ворота, украшенные бело-красным полотнищем с надписью, из которой видно, что нас здесь ждут. Голова колонны свернула в ворота, и… грянул оркестр, защемило в сердце, сдавило горло: «Марш, марш, поляки, марш, стойкий народ, отдохнем после тяжелой работы на родной земле…»

Я ничего не видел и не слышал, хотя было многолюдно и шумно. Чувствовал только огромный прилив радости: буду польским солдатом.

Нас построили в большое каре на плацу. Шеренга, в которой стояли мы с Кубой, была обращена фронтом на запад, откуда открывался вид на серые здания казарм… Движение около них было очень сильным, как в городе, да к тому же в праздничный день. Военные и штатские, штатские и военные. С оружием, без оружия, с котелками, хозяйственные отделения, смена караула. Вероятно, в ближайшем здании находился штаб. За нами — батарея полевых кухонь плюс дополнительный котел прямо на костре. Наклонившись над ним, женщина-повар, в бриджах, без портупеи, мешала что-то деревянной лопаткой. Ветер, подувший в нашу сторону, позволил нам безошибочно определить таинственное содержание котла.

— Кислые щи, — шепчет Куба.

— Да, — соглашаюсь я, морщась, — так как кислых щей не люблю и дома у меня всегда из-за этого были скандалы.

К нам никто не подходит, не подает команды, и каре постепенно распадается; некоторые садятся, отходят в сторону. И вот между солдатами завязывается разговор, они расспрашивают о родной стороне, о близких, знакомых. Я становлюсь свидетелем неожиданных встреч родственников, которых разделяли тысячи километров и многолетняя разлука. И над всем этим людским сборищем поднимается густое облако табачного дыма. Мы с Кубой дисциплинированно стоим в шеренге, так как никого здесь не знаем. Но нет, оказывается, я ошибся.

— Юзю! — говорю Кубе, это его настоящее имя. — Не старый ли это Антони?

— Какой Антони?

— А тот, которого вывезли.

— Да, как будто он.

— Пан капрал, пан капрал! — кричим мы с Кубой.

Он оборачивается. Выбегаем из шеренги, горячо приветствуем его, хотя капрал Антони не очень нас и признает. Мы сумбурно объясняем, откуда знаем его.

— А-а-а-а… а что вы здесь делаете, молокососы?

— Ну, мы… так же, как и вы…

И началась беседа, возбужденная, хаотичная, обо всем сразу. Время от времени капрал Антони прикладывал два пальца к козырьку конфедератки. Мы смотрели на него с обожанием, он же относился к нам серьезно, как к молодым товарищам по оружию. Мы только удивлялись, что орел на его фуражке какой-то необычный.

— Так это пястовский, — объяснил он, — так как другой должна быть теперь наша Польша.

Наша Польша… Как он, простой лесник, прекрасно это сказал. Наша Польша…