Чеглок почти не слушает, он не сводит глаз с Моряны… с того, что от нее осталось: скорлупа, белая и гладкая, как мрамор. Ее черты отлично видны в этой оболочке — застывшие в выражении покоя, будто она в конце концов сдалась вирусу. Ни боли, ни ужаса, лишь облегчение, как у заснувшего глубоким сном после долгой тяжелой борьбы. Трудно поверить, что в этом коконе она еще жива. Интересно, знает ли она, что случилось. Или спит и видит сны, как инкубатор в родильном отделении? Сотни лет назад, в последних судорогах Вирусных Войн, десятки тысяч инфицированных нормалов оказались в похожих коконах, тиглях, где битва селкомов с вирусами пришла к неожиданному заключению: Становлению. Коконы вскрылись, и первые мьюты появились в мире, навеки изменившимся от этого. А сейчас? Что выйдет из этих коконов?
Одна из оболочек — Феникс — содрогается. Нормалы в белых костюмах резко отшатываются назад, их лица под прозрачными шлемами выражают напряженный интерес, ожидание, ужас.
— Началось, — говорит святой Христофор. — Наконец-то!
Он падает на колени, трижды быстро склоняется лбом к зеркальному полу, потом выпрямляется, оставаясь на коленях, и прижимает сложенные руки к скрытой броней груди. На той стороне стекла фигуры в белом повторяют те же жесты совершенно синхронно. Щупальца ужаса и паники разворачиваются в груди у Чеглока при виде этого.
— Что сейчас…
— Молчать! — шипит святой Христофор.
И у Чеглока пропадает голос. Он продолжает говорить, но звуки не выходят изо рта. Селкомы глотают его слова, глушат его.
Кокон Феникса снова содрогается, потом начинает равномерно раскачиваться — внутри что-то ворочается, борется. Появляются трещины. Двое нормалов в белом снова склоняют головы к полу, потом встают по обе стороны от бешено трясущегося кокона, покрытого узорной сетью трещин, напоминающей Чеглоку узоры от разрезов.
От скорлупы отваливается кусок и падает на пол. За ним другие.
Наружу пробивается кулак. Рука. Плечо.
Голая, без шрамов, светло-коричневая кожа.
Голова, блестящая от пота, без волос, тоже светло-коричневая, гладкая, как молочный шоколад. Открытый рот ловит воздух, глаза лезут из орбит, белки с медово-карими радужками глядит на мир со страхом и изумлением.
Двое нормалов с обеих сторон делают шаг вперед, один из них берет вылупляющегося Феникса — нет, понимает Чеглок, уже не Феникса — за руку, а второй начинает снимать скорлупу, помогая полностью явиться на свет тому, что — по крайней мере физически — уже не салмандер, а просто человек. Нормал.
Чеглок раскрывает рот в безмолвном вое при виде этой пародии на Становление. Тошнота сводит внутренности, поднимается к глотке. Он давится, тело его сотрясает судорога, когда тошноту затыкают те же селкомы, что заткнули его голос. Когда это кончается, и он снова может глотать воздух судорожными вдохами, и слезы текут по лицу, он видит на той стороне окна новорожденного нормала, который смотрит на него с любопытством, не узнавая, как дитя. Потом, пока один из помощников поднимает руку в перчатке и рисует в воздухе знак Крестозвездного Полумесяца, второй вытаскивает из кармана стеклянную бутыль и разбивает ее, как яйцо, на лбу новорожденного. Пятна крови и жидкости медового цвета опускаются на лицо нормала, словно плодная оболочка, стирая выражение невинности и заменяя его ужасом и отвращением. Слепой и нерассуждающей ненавистью. Спеша и спотыкаясь, нормал, бывший когда-то Фениксом, отворачивается, чтобы не видеть Чеглока. Он упал бы, если б двое служителей в белом его не поддержали и не увели, сгорбленного и дрожащего, сквозь отверстие в стене прочь из комнаты.
А тем временем начинают дрожать коконы Халцедона и Полярис.
— Зрите же Уничтожение! — объявляет святой Христофор.
Чеглок снова пытается оживить свою псионику, но безнадежно. Будто всю его силу от него отрезали.
— Милостью Божией и гением Плюрибуса Унума победа за нами!
Святой Христофор поднимается с колен. Трещины появляются в скорлупах Халцедона и Полярис, стирая черты шахта и тельпа. Чеглок не может ни отвернуться, ни закрыть глаза. Или заткнуть уши от голоса нормала.
— Ты видишь действие этого вируса. Мьюты трансформируются в нормалов: пустые сосуды, невинные, забывшие свое прошлое. Начисто вытертая грифельная доска. Потом их крестят вторым, отдельным вирусом, чьи селкомы записывают на этой доске нашу историю, давая им знание, личность, цель. Из смерти мьюта возникает жизнь нормала, верноподданного Плюрибуса Унума, новой души, завоеванной для Бога. Таким образом мы торжествуем дважды.