— И чистое полотенце. А вот это захвати с собой.

Она сует ему в руки рюкзак и по прямой летит в душевую кабинку.

Джек топает вверх по лестнице, открывает сетчатую дверь и проходит по веранде. Скользящая дверь широко открыта. Он сбрасывает покрытые коркой песка и грязи кроссовки и засовывает голову в дом.

— Есть кто живой?

Единственный звук — вода, льющаяся внизу в душе. Ощущение пустого дома, которое ни с чем не спутаешь. И это странно, потому что единственное, что в этот день осталось постоянным, так это то, что в семнадцать тридцать они с Джилли должны были оказаться дома. Дядя Джимми отнюдь не помешан на правилах, но он настаивает, чтобы ужинали все вместе, и обычно это происходит примерно сейчас. Так что очень странно отсутствие его и Эллен. Заглянув в кухню, Джек видит кипящий на плите котелок с водой. На кухонном столе — приготовленная к варке кукуруза. Стало быть, Эллен и дядя Джимми где-то рядом. Машина стоит на дорожке — значит, они могли пойти пройтись, на пляж, например. А, нет — на рыночек морепродуктов на той стороне шоссе № 1, чтобы добавить чего-нибудь к кукурузе. Совершив эту дедукцию, Джек улыбается до ушей: ею бы гордился сам Холмс.

Так что есть шанс, что ему выпало несколько минут для себя. Он бегом взлетает по винтовой лестнице, шлепая босыми ногами по металлическим ступеням, в спальню, которая у них с Джилли одна на двоих, пока дядя Джимми здесь. Закинув рюкзак Джилли на верхнюю койку, он со стуком сбрасывает свой на пол. Потом крутит плечами, ежась на холодном ветерке, задирающем выцветшую занавеску на открытом окне, словно пустой рукав платья. Все тело ноет и снаружи, и внутри. Такой избитости он не ощущал с той минуты, как открыл глаза на пляже и увидел стоящую над ним Джилли, ее перекошенное болью и гневом лицо, исхлестанное дождем, брызгами и мелкой песчаной пылью, поднятой ветрами Белль. Тогда впервые Джилли применила свою силу… и он в первый раз применил свою, запомнив отмененную реальность… хотя тогда он не понял, насколько это важно: что память, как его унесло в море — реальная, и уж точно не понял, что это память о том, как он утонул.

Зато теперь он знает, знает все это и больше того. Как-то оно было по-другому, когда он знал, что у него есть богоподобная власть над жизнью и смертью, над самой реальностью. Мысль, что это он, пусть бессознательно, дергает за ниточки, позволяла проще принять неимоверность самого факта и вынести ее. И даже пугающее знание, что он — объект нападения, что это его пытаются вычеркнуть из мира, было приемлемо, поскольку он тогда верил, что его сила вмешается и защитит его… и даже обеспечит ему победу, в конце концов. Чувство было такое, как когда он ехал на волне, до того, как она его сбросила: он цеплялся за что-то большее, чем он сам, за что-то, что при всей своей силе держало его на ладони и не дало бы упасть.

А теперь эта уверенность, эта вера остались в прошлом. Исчезли, когда Джилли одолела его силой не единожды, а много раз, забила его до покорности, хотя, конечно, ничего этого не помнит: для нее реальна только окончательная итерация, в которой сопротивление его рассыпалось, обернулось согласием, помощью. Но он помнит каждый отдельный акт насилия, для него они все реальны, и каждый живет в своей реальности, на малую долю не в фазе с остальными. Все это время, пока они быстро одевались, потом гребли обратно к «Наживке и снастям», потом гнали велики домой изо всей силы, он был как персонаж из мультика, который выбегает за обрыв и бежит дальше вопреки земному тяготению, пока не глянет вниз. И вот этот момент настал — нежеланный и неизбежный.

Как будто пол комнаты исчез, выдернулся из-под ног без предупреждения, как та волна вдруг рухнула под ним. Или на самом деле не исчез, но стал быстро падать, будто лифт с обрезанным тросом. Желудок судорожно устремляется вверх, и Джек со стоном опускается на пол, стуча зубами, трясясь всем телом, кости у него леденеют. Он вцепляется пальцами в рюкзак, прижимает к животу и сворачивается вокруг него, будто рюкзак может его согреть, защитить. Никогда не было ему так одиноко, никогда он так не сознавал свою беспомощность и ничтожность. Как же мало он значит! И хилое его участие в проявлениях силы Джилли кажется проклятием. С тем же успехом он мог бы быть фотоаппаратом, записывающим устройством, а не человеком. Тогда бы он хотя бы ничего не чувствовал. А так каждая отвергнутая реальность остается жить у него в памяти, столь же отчетливая, как испытанное в том мире, где он обитает теперь. Эти реальности не мертвые, застывшие изображения, вклеенные в какую-то кладбищенскую книгу разума. Они для него живые, призраки из плоти и крови. Его присутствие здесь и сейчас — точнее, в этом конкретном здесь и сейчас — не более важно, чем в любом из предыдущих здесь и сейчас, потому что это — тоже временное и обречено рано или поздно перейти в бесполезный театр его памяти, чтобы разыгрывать свою бесконечную пьесу перед пленной публикой из одного зрителя… пока не придет время, ведь должно же оно прийти, когда мир будет существовать дальше, а он, Джек — не будет. И станет так, будто Джека Дуна никогда и не было… и будто никогда и не было ни одной из других реальностей… или были в той степени, в которой их помнят люди с той же способностью, что у него. Противники, чье присутствие он ощущал. Кто они? Как и он сам, меньшая половина из двух близнецов?

И дядя Джимми — один из них?

Он вспоминает замечания дяди Джимми за завтраком насчет близнецов и одиночек, когда говорилось, что гораздо больше людей принадлежат к выжившим близнецам, чем они сами думают. Не говорил ли он о себе?

А что, если такие выжившие половинки — не все, но некоторые, — владеют целиком этой восхитительной силой, столь не поровну, несправедливо поделенной между ним и Джилли? Что, если на самом деле они с Джилли — флуктуация, случайный выверт? Что, если Джилли должна была поглотить, переварить его еще в утробе, присвоив себе его долю силы?

У Джека тошнотворное чувство, что он прав. Ведь почти всегда, в 99,9 процентах случаев, именно так оно и происходит. Только вот на сей раз, непонятно по каким причинам, случилось иначе. Он победил Шанс, сделал свой спасительный бросок.

Но вот именно потому они с Джилли родились калеками, плохо приспособленными для борьбы с другими представителями той же породы: выжившими половинками, парадоксально сохранившими целостность.

Джилли обладает властью ретроспективно менять реальность… но у нее нет памяти о применении этой силы, и уже одно это не позволяет ей пользоваться силой сознательно и намеренно. А он, обладая памятью, бессилен воспользоваться властью, чтобы сформировать цепочку реальностей, которые необузданная сила Джилли вызывает к жизни. А другие обладают обеими половинками силы — умением действовать и умением помнить — и действуют эффективно, потому что память им позволяет судить об успехе или неудаче действия и его корректировать. Они могут учиться на ошибках, планировать, играть в эту игру естественного отбора с холодной и смертельной сосредоточенностью, о которой Джеку и Джилли даже мечтать не приходится. И неизвестно, не лучше ли у них развита способность помнить эти чуть-не-в-фазе, почти-но-не-совсем-зеркальные реальности. Его способность не выходит за рамки того, что испытал он лично. Он не помнит реальностей, в которых не присутствует, а те, которые помнит — хотя, конечно, и другие люди в них есть, — проходят через фильтр его опыта. Опыт других в его воспоминания не попадает, он не знает, что они думают или чувствуют, чем их восприятие отличается от его восприятия. А тогда не является ли для каждого человека его личный опыт отдельной реальностью? Или они все сливаются, образуя реальность всеобъемлющую: запутанный калейдоскоп одновременно существующих углов зрения, как на картине кубиста? А что если, когда он ограничен только собственной перспективой, противники видят картину в целом? Это дает им еще большее преимущество, чем у них и без того есть, в попытках стереть его, Джека, из мира. Но вот прямо сейчас он бы почти обрадовался, если бы его стерли. Забвение имеет свои приятные стороны. Он бы не должен был знать или помнить. Или чувствовать.

Только это был бы не просто он. Не его одного вычеркнули бы из мира. Его устранение было бы случайным: он ни для кого не представляет угрозы. Угроза — Джилли. Истинная мишень — она. А он лишь разделит ее судьбу: их связь близнецов это обеспечит.

А если не разделит? Если в один прекрасный день он очнется от счастливого неведения, и кровь нового возрождения будет капать у него из носа, а он окажется в мире, где нет. Джилли? В мире, где он — одиночка и всегда был одиночкой? А его близнец подвергся выкидышу или рассосался в утробе?

Или, думает он с содроганием, она никогда и не была зачата. Мир, в котором нет и не было Джилли… а в его памяти о других мирах, не менее реальных, но уже не существующих, она останется. Как ему тогда жить дальше, терзаемым этими не-просто-воспоминаниями, и вечно гадая, не дядя ли Джимми это устроил? И даже если игрой случая сила после этого станет полностью принадлежать ему, объединенная, переданная какими-то непонятными законами наследственности, — даже эта сила того не стоит. Она может вернуть мертвого к жизни, но не может вернуть — точнее, создать — того, кого никогда не было. Это он знает инстинктивно, чувствует с ужасной уверенностью всем нутром. В конце концов, это же и есть конечная цель игры: устранить других игроков. Самое большее, на что он сможет тогда надеяться — это месть. Устранить дядю Джимми, или того, кто устранил Джилли, пока не устранили его самого…

Но несравнимо хуже было бы просто забыть ее. Потерять тот осколочек силы, которым он владеет, и навсегда погрузиться в неведение. Жить дальше так, будто Джилли вообще никогда не существовала, не оплакивать ее и даже не подозревать, что когда-то в его жизни была сестра, близнец, второе «я». Остаться навеки уменьшенным, изувеченным, даже не зная этого, думать, что всегда был одиночкой в мире одиночек. И если это работа дяди Джимми, то даже не подозревать об этом. Не испытывать к нему ненависти, не мечтать заставить его за это заплатить. От этой мысли Джека скручивает презрение и ненависть к самому себе, будто даже вообразить такую судьбу — значит стать со-виновным в ее осуществлении. Быть заранее виновным в непростительном предательстве, в помощи палачу своей сестры. Кажется, его сейчас стошнит… но приступ тошноты проходит, оставив ощущение опустошенности, да такой, что хочется только закрыть глаза и лет сто проспать.

Только нет у него в запасе ста лет. Может быть, и ста минут нету. Для него, для Джилли, эта игра может закончиться в ближайшую секунду. Противники уже здесь, уже подкрадываются. И главный среди них, небось, дядя Джимми. Джек должен что-то сделать, как-то защитить Джилли, но как? У него нет иного оружия, кроме памяти.