За стенами обсерватории надрывно гудел резкий северный ветер. Он грохотал по крыше, озорно швырялся пригоршнями снега в окна, всякими свистами свистел в трубе и заставлял содрогаться все крепкое здание обсерватории.

Профессор Кондрашев только что проснулся, и с кровати прислушивался к вою метели. Прежде, когда профессор был молод, когда он впервые поселился в этой маленькой метеорологической обсерватории, так смело прилипшей к самому обрыву плоскогорья, — вой и гул метели рождали в нем бодрое чувство. Кондрашев сознавал тогда свою силу, сознавал, что «ж не отступит перед натиском разбушевавшейся природы, и ему хотелось тогда выскочить на крыльцо, встать под хлест сухого, как песок, снега и среди свиста и гула бури громко и вызывающе крикнуть:

— О-го! О-го-го-го!

Теперь не то. Теперь этот заунывный вой, доносившийся снаружи, навевал тягучую, сверлящую тоску. Метель опротивела, и от тоски иногда хотелось подвывать ей по-звериному.

Кондрашев устал. Двадцать лет жизни на Яйле, двадцать лет ожесточенной борьбы с дикой и злой природой плоскогорья надломили его крепкий организм. Предшественники Кондрашева не выдерживали больше двух-трех лет. А это были люди с крепкой волей и большими надеждами.

Почему уходили они отсюда? Что побеждало их волю, ум, желание работать и бороться? Кондрашев теперь это знал. Их побеждал, их гнал отсюда дикий, неестественный контраст между горячим зеленым берегом моря и суровым плоскогорьем, нависшим над ним.

Как раз там, где стоит обсерватория, над обрывом Яйлы, стыком сошлись две жизни, две природы. В то время, как здесь только ранней весной зеленеет сочная пахучая трава, которая через месяц вся иссыхает и сгорает под солнцем, в то время, когда здесь всю зиму гудит неистовая пурга и снег по крышу засыпает обсерваторию, — в это время внизу, у моря — горячая, влажная зелень, теплое безветрие, радостная природа. И достаточно сделать пятнадцать шагов от обсерватории, чтобы эту другую жизнь, другую природу увидеть сверху, у своих ног. Яйла по климату — побережье Ледовитого океана, а в семи километрах от нее внизу — теплый субтропический курорт…

Вставать было еще рано. Кондрашев перевернулся на другой бок и задремал. В полудремоте метель звучала для него гласом каких-то огромных, невиданных труб, захлебывавшихся в своем реве.

Вдруг, также сквозь сон, в шуме метели Кондрашев уловил какие-то новые тона. Глухой наростающий гул придвигался все ближе и ближе, и вдруг сразу разросся до ужасающего грохота. В следующий момент страшный лязгающий удар в крышу потряс все здание обсерватории.

Кондрашев в ужасе вскочил на кровати. Гул, затихая, пронесся дальше, к обрыву.

— Что это такое? — растерянно спросил себя Кондрашев, и огляделся по сторонам.

В комнате, где он находился, было темно. Через занесенные снегом окна снаружи не пробивалось никакого света. Тусклые, колеблющиеся блики бросала маленькая керосиновая лампа, висевшая на стене. В углу тонул в тени большой шкаф с каким-то чучелом наверху.

Внезапно жуткая догадка заставила Кондрашева вздрогнуть. Он быстро нащупал ногами туфли, накинул халат и торопливо пошел к двери.

В коридоре он столкнулся со своим помощником, наблюдателем Лебедевым, и кинулся к нему.