Остальное объяснил Миша. Оказывается, приходил Полицай – он ведь из бешеных, в юмор не въезжает – десять минут изучал «Боевой листок», шлепнул подзатыльник Ивашкину (тот дремал, ничего не понял, как уже впечатался лицом в вверенную рацию) – и прямиком к комбригу – пока не случилось диверсии и язва мирового сионизма топит массу в спальном помещении караула.
Безусловно, определяющую роль в данном случае сыграл не столько призрак сионизма, сколько определенная личность – Иосиф Блан.
В результате, Ося стоял на пунцовом ковре кабинета командира бригады в пестрой компании. Комбриг застроил всех от начальника продовольственной службы до замполита и начальника штаба, а сам, несмотря на невероятную упитанность, высоко подпрыгивал, размахивал перед носом Иосифа его творением, наливался пунцовой краской и извергал потоки страшного сквернословия. Ося продирал глаза от сна, кивал, старался не улыбаться, но осознать то, что вокруг него происходит, не мог даже на двадцать процентов. Маразм не лез ни в какие рамки. Он понял, что хохма про доппаек была воспринята буквально, но чтобы настолько буквально… Нет, в это не верилось.
Тем не менее, пунцовым кабинетом дело не ограничилось. Осю потащили на утреннее бригадное построение, и он стал героем дня: его выпихнули на центр плаца, между пятьюстами человек личного состава и командованием. Комбрига пробрали новые конвульсии: орал он гораздо громче, прыгал чуть выше, цитировал «Боевой листок» Блана, махал им как флагом, и, если сделать выжимку из его десятиминутного обращения к народу, получится примерно следующее:
– Солдаты!! Вы что, у меня голодаете?! Офицеры!! Вы мне Польшу здесь устроите! Вы даже не заметите, как пойдете за этим власовцем!
Ося потом рассказал, что ничего прекраснее в жизни не испытывал. Представьте, только-только прочитать "Доктора Живаго" (а там в предисловии, смаковавшем подробности травли Пастернака, его кумира, постоянно фигурировал эпитет "власовец", пущенный не то писателем, не то партийным боссом) и, не отходя от кассы, получить по башке из того же помойного ведра, что и Пастернак. Это, ну, равносильно распятию истого христианина на кресте или последнему полету Антуана де Сент-Экзюпери к звезде Маленького Принца!
На слове "власовец" Ося, наконец, улыбнулся, расправил плечи и осознанно посмотрел на пятьсот человек бригады. Он понял, зачем все это происходит на сто процентов: вот она, самая торжественная минута его солдатской биографии.
После торжественных минут на плацу по непосредственному намеку Полицая и личному приказу командира бригады, солдата Блана отдали в полное распоряжение прапорщика Полоцкого в качестве бессменного дневального по дивизиону. Менее счастливой судьбы в армии не бывает, более грязного наряда, чем дневальный по казарме, тоже.
В течение трех дней и ночей Ося не смыкал глаз и не выпускал из рук половой тряпки, от каблуков требовательного воспитателя его ноги раздулись и превратились в красное месиво. Но это в сапогах – под кирзой не заметно. Заметно было, что грудь его скособочилась и стала больше, а сам он еле шевелился и постоянно при этом гримасничал. На третьи сутки он несколько раз падал на ровном месте. А когда должны были наступить четвертые, он вообще исчез. Матери написали, что пропал без вести.
– … Его целую неделю искали всей бригадой и не нашли. – Вадик заканчивал историю, не глядя на цыганку. – Последнее, что услышал от него Миша, – странным каким-то он был евреем, – что их беда во Второй Мировой не в том, что побили, а в том, что до сих пор Бог не дал им Иеремии, чтобы объяснить, за что именно, – Мишка любил это повторять. И русским тоже. Ося сказал, что после смерти Толстого мы похожи на лунатиков в огне, что русские и евреи без пророков не живут. Мы с Мишкой, как только уволились, съездили к нему в Волгоград. И там – пустота. Мать до сих пор ждет. Когда-то в утренней земле была Эллада… Да, Кобра? Была Эллада? Может, правда, не надо умерших будить? Будить не надо… Я купил гитару и выучил несколько аккордов. Я стал петь все, что слышал от Блана, сидел и разбирал кассетные записи Высоцкого. Как будто он вселился в меня. Охота с вертолетов. Райские яблоки. Лирическая. Я не Паваротти, я всего лишь пою так, как пел он. И я сейчас начинаю понимать… Я ведь исчез так же, как он… Точно так же, Да, Кобра? Возможно, Полицай завернул Блана в мешок для мусора и спустил в канализацию, – не знаю, все возможно, Полицай все может. Да и хрен с ним, Полицаем. Есть одна песня, Кобра, когда ее поешь, хочется бросить гитару и разрыдаться, "Лирическая": Здесь лапы у елей дрожат на ветру… – помнишь? – здесь птицы щебечут тревожно… Как думаешь, Ося мог уцелеть?
– Я видела его в Америке, – ответила Кобра.
– Но мы были у его матери в Волгограде. Она…
– Она знает.
– Я не уверен.
– Я уверена. Подумай: будет мать рассказывать первому встречному из армии о том, где ее Ося? Думаешь, она не боится Полицая? – Не изменившись в лице, Кобра поведала: – Было около четырех ночи. Четвертый час подряд Ося драил четвертое от входа очко в сортире. Рассказывать дальше?
– Конечно.
… Вошел Полицай. В последнее время прапорщик ни на минуту не отлучался из казармы, много и плодотворно занимался: Бланом по приказу комбрига и самосовершенствованием по нужде. Полицай вошел без галстука, в тапочках, держа в правой руке длинный сэндвич с кетчупом на вареной колбасе, к которому методично прикладывался, сверкая золотом во рту, а в левой – штык-нож.
Приметив Блана, он начал жонглировать штык-ножом и задавать любимые вопросы:
– Че, блн, не торчит больше на армию херить, План, блн?
– Нет. Выронив тряпку, Ося потупился, как школьница на экзамене, и осел на пол.