— Да ничего. Много раз останавливался, сидел на капоте, на небо смотрел. Не поверишь, Джек, ночью можно колесить по тем самым дорогам и ни души не встретить. Останавливаешь машину, выключаешь фары, выходишь, над головой звезды, каких я никогда не видел, только в детстве в Джерси, воздух такой чистый, что Млечный Путь виден. Дух захватывает.
— Всегда ездишь одной дорогой?
— Почти. Не так-то тут много дорог на выбор.
— Значит, маршрут постоянный.
— Наверно. Почему ты спрашиваешь?
Джек сделал глоток из бутылки.
— Пытаюсь сложить вместе кое-какие кусочки. Если там никто не ездит, ты останавливаешься перед знаками «стоп»?
— Разумеется. Может быть, смысла нет, но... Наверно, по привычке. Вдобавок я никуда не еду, поэтому не тороплюсь.
— Копы думают, будто ты проскочил знак и на тебя налетела машина, мчавшаяся по Южной дороге. Какая-то большая машина.
Том покачал головой:
— Хотелось бы вспомнить.
Его бесконечно мучил выпавший кусок жизни — важный кусок, из-за которого он несколько дней пролежал в коме. Немного... нет, сильно пугало, что не вспоминаются никакие детали. Именно поэтому он не мог оставаться в больнице. Если уж суждено, лучше жить в темноте и неведении о случившемся здесь, в знакомой обстановке, где он чувствует себя хозяином, распоряжается собственной жизнью. По крайней мере, думает, будто распоряжается, пусть даже это иллюзорное ощущение.
— Помнишь женщину, на которую в прошлом году напали пеликаны?
— Конечно. Адель Боргер. Жуткое дело. Я слышал, она шла с двумя другими женщинами, на которых пеликаны не обратили внимания. На нее одну набросились. Говорят, в клочки разорвали.
— А мужчину, которого ужалили змеи?
— Эд Нойснер. Кто тебе о них рассказывал?
— Карл, садовник.
Том не сдержал улыбки.
— Телеграф, телефон. Собирает во Вратах все сплетни. В голове не особенно яркая лампочка, но человек хороший, работник усердный. Хотя бывают у него дикие идеи. Он уже знакомил тебя с теорией обозлившихся Эверглейдс?
— Угу, — кивнул Джек. — Возможно, не так уж далеко от истины. Еще кого-то пауки закусали...