Хочется целовать ее в щеки, глаза, волосы, шею, гладить, просто касаться, обнимать, прижаться и не отпускать, а она будет неподвижно наслаждаться воспоминаниями тела… Нельзя. Не могу позволить испугу и неприятию вытеснить чувство нашей близости, которое, знаю, все еще в ней, только затерялось в темных складках и лабиринтах.

– Дарья, посмотри, кто пришел навестить тебя, – вступает миловидная сестра, стоящая неподалеку, начав двигаться в нашем направлении.

Других посетителей в холле нет. Всеобщее внимание обращено к нам. Взгляды притворно безразлично, оживленно любопытно, каждый со своей мерой интереса и понимания, сворачивают в направлении медового зрелища нашей встречи.

Меня мало смущает публичность момента. Напротив, впитываю естественную среду ее обитания. Краем глаз изучаю застывшую в ожидании ее новую незнакомую мне семью.

– Илай, – с улыбкой догадывается она, несколько даже удивляясь легкости предложенной задачи.

– А кто еще? – говорит девушка, беря меня за руку, полагая, это поможет в процессе распознавания или поддержит в случае провала.

Пытаюсь выразить признательность еще действующими в тот момент средствами. Свинцовый комок добрался до горла и не только лишил возможности выразить благодарность словами, но начал цепко въедаться в обычно хорошо организованный распорядок моего дыхания, но был еще только на пути к глазам, и не препятствовал сделать это взглядом.

Журналист и Изобретатель трогательно отворачиваются, добровольно исключая себя из ватаги свидетелей малоприятной сцены неузнавания. Актриса сострадательно и угрюмо улыбается, утаивая в уголках губ печальное «Вот и ты тоже испил из этой грустной чаши непризнания».

Мама напряглась в поисках исправного ответа и скоро догадалась, что не текст, а, вероятно, интонация голоса – причина разочарования. Или возможно, незнакомый кого-то смутно напоминающий мужчина рядом с Илаем, пытающийся вести себя непринужденно и доверчиво, имеет загадочное отношение к происходящему. Это дает ей право на дополнительный взгляд и даже улыбку, разбавленную учтивым вниманием и щепоткой приятности, переплетение которых могло показаться радостью неопытному взору.

Меня взгляд пронзил вежливостью и пустотой. Видел его сотни раз, и каждый – центр зрачка был устремлен в каких-то чужаков, которые ничего не знали о существовании ее мира. Тем более не догадывались, что он означает и каково это – принадлежать ему. Сейчас, когда зрачок в центре ее все таких же прекрасных глаз, это я не принадлежу нашему миру, но как никогда раньше и как никто другой знаю, что значит быть его составляющей.

Все отчетливее вижу тщетность ее усилий. Обитатели воспринимают учтивую улыбку иначе. Они знают маму другой. Неузнавание – неожиданность для них. На их планете она воплощение здравого смысла и великолепной памяти. Позабыв тяжбу за пространство, интерпретируя надетое на ней выражение как радость, они ослабляют напряжение и выражают вялое молчаливое удовлетворение.

Мы по-прежнему в центре внимания, но теперь оно тяготит меня.

***

В разгаре детства я – большой почитатель и знаток геометрии – назвал ее улыбку неэвклидовой. Она не вмещалась в угрюмое убогое трехмерное пространство и уносила меня в другой мир – невидимой и несбыточной реальности для всех вокруг.

Улыбка была приглашением в завлекательное путешествие. Куда? – даже завершая странствие, я не всегда знал, куда оно привело и чем закончилось.

***

Ты учила меня.

«Даже самое сложное явление должно уместиться одним словом в моей памяти».

«Тогда напомни название того склепа, в который ты схоронила меня», – спрашиваю ее, заведомо зная, что уже никогда не получу ответа.

«Что ты думаешь?»