Я зажег первую свечу и открыл окно. Огонь некоторое время боролся за жизнь, не имея шансов. Пока он безропотно угасал, я успел набраться озарения и запомнить каждый блик, которым он коснулся улиц городов, которые продолжали оставаться неслышимыми, но теперь озарились умирающими, но все еще живыми язычками, разговаривающими со мной. От этого улицы начали неслышно отзываться. Я не стал прислушиваться к их неуловимым звукам – все еще рано. Город и его извилистые улочки не готовы к откровениям, в равной степени и я не готов к восприятию. Эту хитрость я изобрел много лет назад. Если прислушиваться к шорохам или всматриваться в неотчетливые образы они испуганно исчезают. Игнорируй – они обидчиво и изобретательно возвращаются, пытаясь обратить на себя внимание.
Неторопливо закрыл окно – у меня было катастрофически мало времени, чтобы позволить торопиться.
«Представь, у тебя есть только одна секунда до свершения и тысяча лет подготовки к этому свершению, как замечательно ты мог бы подготовиться к чему бы то ни было». Это не свеча – это
Прежде, чем зажечь второе пламя моей истощенной свечи, усаживаюсь в кресло в темной комнате и протискиваю взгляд в направлении карты Иерусалима. Город притаился. Я был один на один с затихшими бликами, терпеливо ожидая, когда они из памяти переселятся на молчаливые стены. Терпение медленно вознаграждается. Желтые разводы ведут свой танец на крышах Ариэля18. Всматриваюсь в красные блики, ожидая, что они неминуемо поведут меня к местам страшного ее пророчества. Прокручиваю блики опять и опять, но диапазон остается желтым – свет бьется между хромовым и аврорным оттенком, не проявляя никакого намерения переметнуться в сторону марены и вульфенита19.
Зажигаю свечу во второй раз. Она горит ровно и спокойно без малейшего колыхания. Мне показалось, немного устало. Растворяю крошечную щель в окне, в ответ свеча начинает судорожно биться. Тель-Авив и Хайфа лениво и неспешно противятся вспышкам, надев на себя ледяную маску безучастия, но Иерусалим… встречает колыхание света, тревожными желтыми ручьями, угрожающе растекающимися по городу, приближаясь к району К. М. с разных сторон, пока ручьи света не столкнулись друг с другом и не обагрились…
Теперь я разделял с ней эту ношу.
Через мгновение раздался звонок.
Она на грани отчаяния.
– Ты звонил?
Я отчитался, пытаясь выиграть время, чтобы найти верный способ разделить с ней бремя, которое она разделила со мной.
– Звони опять, делай что-то, – умоляет она.
– Что ты думаешь, я могу сделать? – я сам не понимал свой вопрос, мы как-то бесконтрольно двигались в наперекосяк вывернутое пространство.
– Ты никогда не спрашивал, что делать. Всегда знал и никогда не сомневался. Почему именно сегодня ты вдруг перестал знать?! Всю нашу с тобой жизнь мы готовились к сегодняшнему дню, ты обещал мне, столько раз обещал! – крикнула она истерически.
– Всю твою жизнь ты знала про сегодняшний день?! – это не было удивление или даже вопрос. Все, что я желал услышать в ответ – «да», уверенное «да», а в реальности вынудил ее оправдываться и объяснять то, что она всегда считала ниже своего, нет – моего достоинства. Вероятно, это первый раз, когда она не поняла меня, что-то более важное, чем я, одолело ее.
Она приняла мою реакцию со всей серьезностью. При иных обстоятельствах просто мягко бы улыбнулась,
– Я не знала про сегодняшний день, – я ожидал раздражение, а услышал абсолютное спокойствие, отчужденное, незнакомое спокойствие. – Я только знала, что такой день может наступить, и этот день – сегодня. Не оставляй меня. Ты не можешь оставить меня сейчас.
Из отчаяния и истерии в одно мгновение перейти в абсолютное спокойствие с единственной целью – доказать мне, что ее предсказание не результат психического расстройства.
Она остановилась. По ее тяжелому, учащенному дыханию я чувствовал, что она готовится сказать что-то чрезвычайно важное. Она сказала, а мне для осознания услышанного понадобились три месяца и письма Алёны.
– Я стольким пожертвовала ради сегодняшнего дня… Я пожертвовала
В тот момент я понял ее слова по-другому.