— Что?

— Он наложил на себя руки, — ответил Элиот. Это допотопное выражение напомнило мне, как стар был сам Элиот. Как стара была эта история.

— Он не оставил записки, но сам факт его самоубийства доказал мне, что я был прав.

Я поднялся, сделал несколько шагов в темноту.

— А мать Остина не пыталась ему помочь? — спросил я.

Элиот выглядел задетым этим вопросом.

— Тогда никто не ходил к детским психологам. Мало кто специализировался на таких случаях. Общество не признавало, что такое могло быть.

— Ты никогда не говорил об этом с Остином, — догадался я. Элиот в недоумении уставился на меня. — Но ты попытался загладить свою вину перед ним.

— Конечно, я следил за его карьерой, — сказал Элиот. — Когда он закончил правовую школу, я мог помочь ему с работой, но он не попросил. Он не пытался отыграться на том, что случилось. Но я сделал для него все, что мог. Я знакомил его с судьями, следил, чтобы он завязывал нужные контакты.

После того как Остин стал адвокатом, Элиот, тогда окружной прокурор, вполне мог оказать ему несколько услуг.

— Ты прикрывал его? — предположил я.

— Раза два, — сказал Элиот, — я вмешался в ход судебного разбирательства и помогал ему. Это определило его судьбу в начале карьеры. Мелкие дела, которые никого не интересовали. Остин стал уважаемым человеком, иначе ему при создании адвокатской конторы пришлось бы преодолевать сопротивление системы. Теперь мне понятно превосходство, присущее Остину. Уверен, Элиот не часто заступался за него, в противном случае я узнал бы об этом, но эти маленькие услуги выработали в Остине уверенность в себе. Остин все делал основательно, не спеша. Люди всегда ждали его.

— А потом он все-таки обращался к тебе за помощью?

— Раза два, — повторил Элиот. — Ничего противозаконного, Марк. Просто в тех случаях, когда у него был особый клиент, приходилось прилагать все усилия. Так раздраконить противника, что он не выдерживал. Свобода действий, данная исключительно судьям и присяжным.

— Пока однажды… — подсказал я.

Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.

— Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, — Элиот набрал побольше воздуха, — в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.

Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.

— Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. — Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. — Я сделал так, чтобы дело закрыли, — просто заключил он. — Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.

— В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, — сказал я.