А свіначкі: xpy-xpy-xpy!
Пришла весна, и бабушка отдала отца пасти свиней и овец к шляхтичу Ковшиле — в шляхетский посад, Казимирову слободку, возле Брудянишек. Ковшила в свои сорок лет выглядел много старше жены. Некрасивый, косоглазый, нос крючком. А жадный — удавиться бы мог за копейку. Зато жену имел молодую, красивую, как куколка. Правда, ленива немного. Что она любила — вкусно поесть. Наверное, уходя от отца-бедняка замуж, думала про себя: «Теперь хоть поем...» Детей у них было трое. Совсем еще маленькие. И все в отца: некрасивые, лупоглазые, с крючковатыми носами, к тому же худые, сопливые, в чирьях и коросте. Или мать, не любя, не следила за ними, или уж такая была порода, но Ковшила денно и нощно корил жену за них. Она же боялась упрекать мужа, что все дети в него, но своим насмешливым молчанием еще больше злила. И тот отводил душу на моем отце. Бил за любую оплошность. Хлестнет просмоленным кнутом по голым икрам — кнут так и обовьется вокруг ноги. Вытянет кнутовище, размотает — и еще... Повод ведь всегда можно найти. Кто, скажите, не знает, до чего у свиньи шкодливый нрав! Да и какая бы это была свинья, если бы она не стремилась к своему извечному идеалу: залезть в чужой огород, съесть несколько картофелин, изрыть все гряды со свеклой!.. Ковшила сек моего отца так, что Ковшилиха иной раз силой отнимала, чтобы люди не сказали потом, будто они истязают ребенка.
Ковшилиха вообще была хорошая женщина. После каждой порки она, украдкой от мужа, совала моему отцу за пазуху то кусочек блина, то сладкое яблоко. Пряталась она от скупердяя-мужа, когда и сама хотела поесть. Только Ковшила за ворота — она себе принимается яичницу жарить. И детей выпроваживала из хаты, и им не давала, чтобы муж через них ни о чем не дознался.
И вот... Случилось это в конце лета. Шли проливные дожди. Похолодало. И отец как-то раз, промокнув до нитки и окоченев, пригнал свиней пораньше домой. Тем временем дома, пока он пас свиней, хозяйка тайком от мужа лакомилась в клети медом. Как ни зайдет, отковырнет самую малость, вроде бы и незаметно, а меду все меньше и меньше... Именно в этот день Ковшиле зачем-то понадобилось в клеть. Увидел — и такое взяло его за сердце! А тут еще погода дождливая, снопы в поле прорастают, люди места себе не находят, а его жена — не позаботится, не вздохнет!..
Выскочил из клети — навстречу свиньи бегут с поля. Так рано?.. Он как схватит здоровенную палку, как набросится на свинопаса — и по икрам бил, и по спине, и где попало... До того избил, что мальчик ночью убежал к бабушке. Увидев, как хозяин его исполосовал, бабушка запричитала, залилась слезами.
— За что он тебя так, дитятко? Позднее надо бы попасти... Сходи к нему завтра, сынок, попроси прощения. Побудь уж хоть до конца лета. Ведь он, скряга, ни копейки тебе не заплатит...
— Мамонька! — взмолился мальчик.— Убей меня, не пойду! Не пойду ни за какие деньги!..
***
И правда, не пошел он назавтра в Казимирову слободку: ночью схватила его горячка. Дней пять жгла. Даже старый фельдшер Глисник, у которого бабушка жала тогда ячмень в огороде, и тот, осмотрев, покачал головой и сказал неопределенно:
— Н-да!.. Не будь он напуган, может, и отошел бы. А так, может, и помрет...
И посоветовал отогнать «сполохи» от мальчика...
Побежала бабушка к Добке Зелечихе, которая изгоняла «сполохи» по-еврейски и своей легкой рукой славилась на все местечко. Глисник за свой совет скостил из заработка бабушки полдня жатвы, а Добка взяла лишь головку чеснока, да и от той отказывалась — лечила-то по-соседски. Пришла, поцеловала больного, погладила по головке, ласково пошептала над ним и сказала весело и уверенно:
— Пш-ш! Продрог он у тебя. Напои его горячим отваром — через три дня побежит на улицу.
Права оказалась она: на третий день отец уже играл на улице с мальчишками и даже подрался с кем-то из-за того, что дразнили свинопасом. А возвращаться к Ковшиле отказался наотрез. Пришлось бабушке самой идти просить прощения. Приходит, а Ковшиле уже все безразлично: лежит на лавке, прибранный в ту дальнюю дорогу, где рассыпаются прахом.
Оказывается, боясь, как бы жена не съела весь мед, он повез его продавать в Свентяны. Там вынул из банка тридцать рублей деньгами — на новый дом. И все за карман хватался, все из кармана в карман перекладывал. А кто чего боится, то с тем и случится. Пока один жулик рядился продать ему за бесценок что-то краденое, другой жулик вырезал у него карман — и тридцати рублей, взятых в банке, и пяти рублей, вырученных за мед, как не бывало.
Приехал он домой черный, как земля. Даже не притронулся к ужину. И ночью, только жена уснула, пошел в клеть и повесился на новых вожжах на балке под стрехой. Не пережил потери.
Тогда и бабушке расхотелось, чтобы ее сын шел дослуживать лето. Боялась, как бы мальчонке со страху не стал мерещиться висельник.
***
Ковшилиха расплатилась за отработанное время зерном и мукой и наняла взрослого парня. Отец же остался дома, наниматься до зимы было уже поздно. Кое-чем, правда, занимался в местечке, но времени у него теперь было достаточно, и он все дни напролет проводил с такими же, как он, сорванцами, у которых, на их взгляд, были к нему справедливые претензии: с какой стати он, житель местечка, заделался свинопасом в деревне? Они были убеждены, что он унижает этим их достоинство, роняет честь улицы и всего квартала, наконец, местечка. Поэтому лупили его по всем правилам: кровь из носу пускали, выдирали волосы, глаза засыпали песком, плевали в лицо. И с презрением, на какое способны только дети, кричали: