В том, чтобы получить разрешение на возвращение Нейгауза в Москву, тоже участвовал Гилельс: он хлопотал об этом вместе с такими крупнейшими деятелями искусства и науки, как Д.Д. Шостакович, В.И. Качалов, И.М. Москвин, С.В. Михалков, К.Н. Игумнов, А.Н. Толстой, В.Я. Шебалин, М.В. Нечкина³⁹.

Однако впоследствии имя Гилельса вообще исчезло из описания всей этой ситуации! А оно здесь ключевое: не было в СССР человека, способного распорядиться освободить заключенного с Лубянки, кроме Сталина. И не было среди учеников и близких Нейгауза человека, имевшего прямой доступ к Сталину и влияние на него, кроме Гилельса.

Но именно имя Гилельса убрали. Остались одни «свердловские музыканты» вкупе с «обаянием»…

Сделанное Гилельсом трудно переоценить. Так, в уже цитировавшейся брошюре дочери Нейгауза Милицы Генриховны приводятся протоколы допроса и обвинительное заключение по «делу». В них сказано об антисоветских разговорах, которые вел Г.Г. Нейгауз. В частности, он сознался (видимо, под давлением материалов имевшихся доносов) в том, что критиковал внешнюю и внутреннюю политику СССР, говорил о сговоре между СССР и Германией, дележке Польши, оккупации Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии; критиковал войну в Финляндии; критически оценивал советскую демократию и политику в области культуры; говорил о сходстве между СССР и Германией и аналогичности диктаторства (!) и методов⁴⁰.

Несомненно, что даже небольшой части этих признаний в то время было достаточно для самого страшного наказания – расстрела или большого лагерного срока. Обращает внимание несоответствие всего перечисленного и неожиданно мягкого вердикта: определить меру наказания… 5 лет высылки⁴¹! В то время школьнику за неосторожное слово больше давали. Не было бы такого приговора без ходатайства Гилельса перед Сталиным.

Можно лишь вновь поражаться скромности Гилельса, который не только не афишировал всего этого широко, но просто молчал. «Хорошие дела, Гришенька, должны держаться в тайне», – сказал Эмиль Григорьевич много позднее Григорию Гордону⁴². О том же вспоминает ученик Гилельса Валерий Афанасьев, написавший, что его великий учитель «…любил помогать, не афишируя это. Многие до сих пор не знают, что он им помогал, и я слышу об этом из разных источников до сих пор! …Он чурался всякого рода саморекламы, показухи. Для него было самым ужасным делать что-то ради того, чтобы заметили»⁴³. Этого принципа Гилельс придерживался всю жизнь, и этим воспользовались, и, по-видимому, неоднократно, те, кому почему-либо нужно было исказить его человеческий облик.

Венцом подобной деятельности стало высказывание С.М. Хентовой, опубликованное в 1992 году, о том, что важным свойством натуры Гилельса был страх⁴⁴. Логично: человек проявил смелость, какую в страшные годы террора позволяли себе единицы; во всей советской, антисоветской и постсоветской литературе об этом периоде мало найдется подобных примеров, когда человек лично просил Сталина выпустить из тюрьмы не ближайшего родственника даже, а бывшего педагога (у которого, заметим, он отнюдь не был любимым учеником, и который его часто обижал). Генералы, маршалы и железные наркомы дрожали, оказываясь лицом к лицу с тираном, – а Гилельс самого Сталина просил о том, что вызывало у него явное неудовольствие! И добился своего. Какой же из этого нужно сделать вывод? Правильно: все скрыть, а Гилельса обвинить в трусости.

Здесь привлекает внимание не вполне нормальное поведение бывшего окружения Г.Г. Нейгауза и ряда других осведомленных в подобных вопросах музыкантов, особенно в период второй половины 1980-х – 1990-х гг., когда уже не было в живых не только Генриха Густавовича, но и Эмиля Григорьевича, а тема «сопротивления Лубянке» стала модной. Гилельс не афишировал своей роли в спасении Нейгауза в среде музыкантов, которым в принципе мог бы об этом сказать; но оповещать об этом широкую общественность он не мог никак, даже если бы и захотел, – иначе он подвел бы Нейгауза самим упоминанием факта, что тот сидел в тюрьме. Вспомним, что вся жизнь Гилельса пришлась на время советской власти (у него удивительные даты жизни: 19 октября 1916 г. – 14 октября 1985 г. Он пришел в мир за несколько месяцев до революционных потрясений и ушел из него, когда только пришли к власти деятели, начавшие перестройку… Как будто сама судьба хотела сделать его именно советским пианистом!). В советское время сам факт пребывания Нейгауза в тюрьме замалчивался, об этом было не принято говорить.

Но зато об этом стало очень принято говорить, как только умер Гилельс, – уже в 1987 и особенно 1988 г. и далее; все, кто любым образом противостоял режиму, начали выглядеть героями. Почему-то героями почувствовали себя и те, кто только писал смелые статьи; в конце 1980-х они фактически не являлись смелыми, так как все уже было разрешено сверху, но как-то по инерции все равно ими считались. И вот тут про Гилельса удивительным образом «забыли». А ведь, казалось бы, самое время было вспомнить, как недавно ушедший из жизни великий пианист героически проявил себя, спас своего учителя, замечательного музыканта, не побоявшись самого Сталина…

Не вспомнили. Нужно было продвигать совсем другие фигуры, создавать им ореол борцов с коммунизмом. И Гилельс, спасший Нейгаузу жизнь, вступивший в схватку со всесильным НКВД и победивший, оказался представленным в сознании музыкантов постсоветского периода как твердокаменный коммунист; как покорный власти всего боявшийся человек; наконец, как «враг» Г.Г. Нейгауза (об этом – далее).

Сделано это было, как мы видим, не без изящества. Из истории освобождения Нейгауза с Лубянки исчезла фамилия Гилельса; исчезли и фамилии «свердловских музыкантов», хлопотавших о его работе в консерватории. Кстати, почему они тоже исчезли? Почему бы громко, в прессе, не поблагодарить, к примеру, проживших долгую жизнь и в годы перестройки еще здравствовавших Берту Соломоновну Маранц и Семена Соломоновича Бендицкого, а также давно умершего Абрама Михайловича Луфера, за их мужественный поступок? Хотя бы назвать их имена прямо тогда, в 1988-м?

Потому что невозможно было представить себе этих скромных людей, чье влияние ограничивалось узким музыкальным кругом, противостоявшими самой Лубянке. Никто из музыкантов никогда не поверил бы, что они имели там какое-то влияние. Сразу бы возникло понимание того, что существовала и другая, значительно более мощная фигура. Вот для того чтобы отвести мысли об этой фигуре, людей с именами и фамилиями превратили в «свердловских музыкантов»: мало ли кто там еще был…

Этот эпизод интересен и сам по себе, и как показатель искажения всего, что касалось Гилельса: уж если в пересказе фактически состоявшегося эпизода оказалось можно так все изменить, то как впоследствии извращалось многое в описании самого искусства Гилельса! Ведь в исполнительских категориях все абстрактно, недоказуемо…

После смерти Сталина Гилельс продолжал иметь устойчивое положение в советском обществе, однако оно было, так сказать, внеличностным. Он не имел личных высоких покровителей. Просто официально признанный артист – и все. К тому же не надо забывать, что он, как и все знаменитые советские евреи, всегда находился в зоне недоверия властей по национальному признаку.

Так что все официальные «бонусы» Гилельса вместе взятые не могли защитить его ни от несправедливой критики, ни от обычных советских жизненных издевательств. С.М. Хентова упоминала о том, как он скромно жил в материальном отношении, за границей был вынужден заносить в записную книжку все мелкие расходы (и это – зарабатывая для государства миллионы в валюте!); как в скромнейшей просьбе о гараже ему отказал какой-то московский чиновник⁴⁵. Добавлю к этому, зная из общения с музыкантами, что ему долгое время отказывали в праве на собственные деньги (то, что оставалось от регулярного ограбления его государством) купить для взрослой дочери кооперативную квартиру, а после одной из бесед с чиновниками по этому поводу он вернулся с сердечным приступом.

Кроме того, Гилельс не только совершенно не умел льстить властям предержащим, но позволял себе иметь мнение, отличное от мнения первых лиц государства. Достаточно вспомнить, как жюри под его председательством присудило первую премию Первого конкурса им. Чайковского американцу В. Клайберну, чего изо всех сил старались не допустить тогдашние правители; да и на следующих конкурсах Гилельс постоянно «упирался», стараясь не давать вмешивать в распределение премий политику, и, в конце концов, устав от этого, отказался далее возглавлять жюри этого главного советского музыкального конкурса. За такое тоже по голове не гладили. Добавлю, что Гилельс как председатель жюри оказался удивительно прозорлив: к примеру, в чем только его не обвиняли, как только его не оскорбляли, когда он отдал первую премию Третьего конкурса юному Григорию Соколову. Он оказался прав!

По словам ректора Московской консерватории Т.А. Алиханова, летом 2007 года, в дни ХIII международного конкурса имени Чайковского, все члены фортепианного жюри «как по команде» вспоминали 1966-й год. «Этот невероятный скандал, когда Эмиль Гилельс (председатель жюри) присудил первую премию 16-летнему Григорию Соколову и лишь вторую – американскому пианисту Мише Дихтеру. Дихтер был явным любимцем публики и лидером конкурса. Тем не менее Гилельс дает ему вторую. Что тогда было – не передать словами! Гилельса все унижали, оскорбляли, тут его машину чуть не перевернули, было что-то страшное. Но вот прошло время. И этот невероятный творческий взлет, который совершил Григорий Соколов, показал, что Гилельс был прав. Что он увидел (курсив Т.А. Алиханова. – Е.Ф.). Причем Миша Дихтер, извините, не спился, не стал владельцем бензоколонки, он абсолютно успешный и нормальный музыкант, концертирует, преподает… Но дистанция между ним и Соколовым сегодня огромная! Григорий Соколов стал одной из первых звезд в мировом масштабе. Так что время все-все расставит на свои места»⁴⁶.

Не вызывает сомнений то, что гигантским авторитетом, который конкурс Чайковского имел в первые десятилетия своего существования, он во многом обязан Гилельсу. Еще после первой премии Клайберна зарубежные участники, вначале имевшие основания не доверять советскому конкурсу, убедились: когда соревнования пианистов судит Гилельс, все будет абсолютно честно.

Но это постоянное противостояние выматывало великого пианиста, предназначение которого было отнюдь не в регулировании околомузыкальных подводных течений. Его уход из жюри почти совпал с потерей еще трех великих музыкантов в руководстве Конкурса Чайковского: в 1974 г. умер Давид Ойстрах, возглавлявший жюри пяти конкурсов скрипачей, в том же году был изгнан из СССР Мстислав Ростропович, бессменный председатель жюри виолончелистов, а в 1975 г. умер Дмитрий Шостакович, традиционно возглавлявший оргкомитет. Конкурс имени Чайковского стал постепенно затухать, и одной из существенных причин этого было растущее недоверие зарубежных конкурсантов к новому жюри.

Гилельс был чрезвычайно сдержан и молчалив, и о своих идеологических пристрастиях не распространялся. О его отношении к власти и советской идеологии в поздний период мы знаем от В. Воскобойникова, который пишет: «Он ненавидел советскую власть так, как мало кто из нас… Откровенно… обсуждал со мной мерзкую политику родного правительства»⁴⁷.