— Шестьдесят один стукнул, — отозвался он.
— Еще молодой. Есть еще порох в пороховницах.
— Есть, — согласился Спас.
— Конечно, есть! Погляди на себя — настоящий богатырь!
— Богатырь, — механически повторил он.
Его жена и отец вдруг заговорили с ним, он их увидел, хотя не был совершенно уверен, что это именно они, а не какие-то другие люди, очень похожие на них. И сейчас их могилы оказались ближе к нему, чем когда он стоял возле них. Сейчас они превратились в живых людей с их глазами и голосами, одеждой и запахами и с другими голосами — голосами предметов и запахами предметов; и глаза людей и животных, их движения слились в одно целое, в золотое гумно, закружившееся перед его глазами, — в бег коней, в искры, летящие из молотилки, в сполохи золотистой мякины, в волны хлебного духа, в вихрь запахов лошадиного пота и нагретого зерна, во взмахи кнутов, сверкающие спирали вил, веялок, сит, в кружение большого решета, в круговерть зачатий и посевов, жатв и сбора фруктов, в перекрестный огонь быстрых взглядов…
— Спас! — позвала бабка Неделя. — А мне девяносто шесть стукнуло. Погляди, какие у меня ноги! Погляди!
Спас наклонился и взглянул на ее черные ноги с лиловыми буграми суставов, с темными вздутиями вен, наполненных кровью.
— Видишь, какие они?
— Вижу.
— Еще хожу, — промолвила бабка Неделя. — Подошвы совсем стерлись, но еще хожу. И зубы стерлись.
Она не предложила ему посмотреть на ее зубы. Сжала рот, затем снова разжала.
— У меня восемь зубов, — сказала она.
Спас в этом не сомневался. Улыбнулся, словно перед ним был ребенок, хвастающийся, что у него выросло восемь зубов. Он тоже опустился на траву, и могилы вдруг показались ему живыми людьми, прилегшими отдохнуть во время жатвы в тенечке, закутавшимися в домотканые шерстяные одеяла, чтоб не простыть.
— А чем ты собираешься теперь заняться? — спросила бабка Неделя.
— Ничем. Я еще не думал об этом.
— А сыновья?
— При чем тут сыновья? Они живут в городе, у них есть жены и дети. У них своя жизнь.
— Ты не поедешь к ним?
— Нет, останусь здесь. Ишак мой жив?