– Постойте, молодой человек, – на том же языке возразил я (спасибо отцам-иезуитам, вдолбившим в меня латынь в колледже), – я король неаполитанский, маршал императора французов и прочая, прочая, прочая, а потому даже в плену требую к себе надлежащего отношения.
– Мы знаем, кто вы такой, – кивнул молодой человек, – и выкуп, который мы у вас попросим, совсем вас не обременит… Вы же там, у себя во Франции, настоящий герой, храбрейший из храбрейших…
– Да нет, – честно ответил я, – храбрейшим из храбрейших Император назвал не меня, а маршала Нея.
– Ну, это неважно, – махнул тот рукой, – если не считать Неаполитанского королевства, которое нас совсем не интересует, вы с господином Неем полностью равны в достоинстве, тем более что он тут неподалеку, всего через два дома, трудится на том же поприще и уже заработал себе прозвище «Рыжая бестия» за бурный темперамент… Так что я жду, каким будет ваш положительный ответ…
Я вздохнул и ответил:
– Во-первых, господин, как вас там зовут, вы до сих пор не представились мне, то есть не назвали свое имя, титул и воинское звание (если у вас, конечно, армия, а не просто банда). Во-вторых, вы до сих пор не сказали, какой такой необременительный, по вашим словам, выкуп я должен за себя внести, чтобы обрести свободу. И в-третьих – мне как-то не очень удобно находиться в костюме Адама перед таким большим количеством дам, и я требую к себе хотя бы элементарного уважения. Полцарства за штаны.
– Последнее – проще всего, – усмехнулся молодой человек и хлопнул в ладоши, сказав: – обмундирование сюда для господина Мюрата.
И в тот же момент, как по мановению волшебной палочки, вокруг меня все закрутилось и завертелось. Тогда я еще не знал, что такое невидимые слуги, и был несколько ошарашен той быстротой, с какой они облачали меня в местную офицерскую экипировку. Скорее всего, от моего маршальского мундира меня разоблачали те же невидимые слуги, да только я ничего не помню, поскольку находился в тот момент без сознания. Попутно молодой человек, представившийся лейтенантом артанской армии Константином Жуковым, рассказал мне, что пока я тут валялся в беспамятстве, французская армия потерпела в Москворецкой битве сокрушительное поражение от флангового удара небольшого, но очень мощного артанского войска. Печальное известие. Сначала я этому не верил, но потом пришлось принять реальность таковой, какая она есть. Поход в Россию оказался полной глупостью, мы были разбиты и теперь я даже не знаю, смогу ли вернуться на Неаполитанский трон или хотя бы просто во Францию. В плену, мол, оказался даже сам Император Бонапарт, не говоря уже о его штабе, Гвардии и прочих войсках. Впрочем, положение тех, кто сдался вместе с Императором, немного отличается от нашего, потому что они почетно капитулировали, а не были захвачены на поле боя с оружием в руках.
Что касается выкупа, который потребовали пленившие меня артанцы, то он оказался для меня неожиданным и действительно необременительным. Я должен был зачать местным воительницам сотню детей, собственноручной, так сказать, выделки. При этом, как мне сказал старший лейтенант Жуков, по отношению к девицам необходимо соблюдать такт и галантность, потому что все они – какие-то там «верные», что в других местах приравнивается к дворянскому достоинству. Всех наших, особенно видных полководцев, кто достойно дрался в Москворецкой* битве и, проиграв, попал в плен, ждет такая же участь. Пока отдыхает только контуженный бедняга Даву, но и ему скоро придется потрудиться на благо будущего Артанского войска. Боюсь, милые ушастые еще надолго задержат нас в своем приятном плену. Эти могучие воительницы, способные одним ударом палаша рассечь кирасира вместе с кирасой от плеча и до пояса, совершенно не искушены в деле того, что происходит между мужчиной и женщиной, и овладевать ими на ложе – одно сплошное удовольствие. И в то же время сегодня утром лейтенант Жуков взял меня с собой на тренировочное поле, и я понял, что закованная в броню тяжелая кавалерия, которая сокрушила нас фланговым ударом – это тоже эти милые девушки… Нет уж, биться я с ними буду только на ложе страсти по взаимному согласию, а на все остальное пусть поищут дураков где-нибудь в другом месте. Аминь!
Примечание авторов: *
Четыреста шестьдесят четвертый день в мире Содома. Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Мудрости, апартаменты Анны Сергеевны Струмилиной и ее гавриков.
Кавалерист-девица Надежда Дурова.
Когда я, путаясь в полах халата, поспешала вслед за своей юной проводницей по имени то ли Адель, то ли Матильда, то даже не обращала внимания на то, что находится вокруг. Главным для меня было поскорее уйти из этого подземного помещения во избежание конфуза. Ах, как хорошо, что эта девочка пришла ко мне и тайком увела из того зала! А ведь, похоже, она именно ко мне и направлялась. Непонятно только, для чего. Вот уж загадка… Но взгляд у нее был такой, будто все-то она обо мне знает. И любопытство пополам с уважением явственно светились на ее милом, не вполне русском, личике. Я сразу почувствовала симпатию к этому очаровательному ребенку. Впрочем, ее, пожалуй, уже можно было назвать барышней; пребывала она как раз в том возрасте, когда случаются в душе первые томления, когда взгляды молодых людей вызывают особенный трепет, и так легко попасть в плен одного такого взгляда – да так, что сердчишко-то начнет одновременно и петь радостно, и стонать тоскливо, и полниться любовною мечтою… Смотрела я на гибкую спинку моей проводницы и вспоминала себя в том же примерно возрасте – как гостила я у тетушки своей в имении, и как было там хорошо да привольно…
Мысли эти, о былом да позабытом, о времени отрочества моего, одолели меня внезапно, настойчиво просясь быть обдуманными – и с чего вдруг? Все, что было о ту пору со мною, в памяти моей возникло отчетливо, и особенно ярко предстал передо мною полузабытый образ молодого человека, помещичьего сына, что проживал по соседству… Порой он присоединялся к нам с сестрицей во время прогулки в лес и оказывал мне при этом разные знаки внимания. А ведь я влюбилась в него тогда… Влюбилась – неистово, всей силой своей юной, неискушенной души. Это стало ясно мне далеко не сразу; поначалу новые чувства пугали меня, казалось мне, будто я больна или околдована. Его тихий голос, робкая улыбка, нечаянные прикосновения, просьба подарить колечко… В его больших прекрасных глазах я обретала истинное блаженство, больше никогда мною уже не испытанное. Я млела рядом с ним, и душа моя парила в облаках от счастья, и то и дело я смотрела на сочные губы его – и отворачивалась, мучительно краснея…
Ну а потом все это закончилось. Его маман – дородная тетка с огромною бородавкою около носа – узнала о том, что бедна я и мало за мной приданого, и запретила ему видеться со мной. А потом меня увезли к родителям – и никогда боле не довелось мне испытать столь головокружительного счастья, как там, в теткином имении, когда была я юной, невинной, восторженной и нежной. Так и омертвела душа моя, и покрылась толстой коркой, и поняла я, что счастье женское не суждено мне иметь… То был единственный мой шанс стать обычной женщиной, чтобы с радостью да покоем в сердце нести свое предназначение, быть счастливою женой и матерью – так ведь нет, разлучили нас злосчастные обстоятельства, и оказались мы с ним лишь песчинками, носимыми ветром, и ничего от нас тогда не зависело…
Вот какие воспоминания и мысли проходили передо мной, пока моя провожатая уверенно вела меня куда-то. И почему все это мне пришло на ум именно сейчас? Думами этими я несколько разбередила свое душевное состояние. Но при этом полностью от них отделаться так и не смогла. Подспудно я ощущала, что настает какой-то новый этап в моей жизни – этап переосмысления и глубоких перемен. Перемен этих я и страшилась, и одновременно желала их…
Однако, несмотря на волнение, навеянное воспоминаниями, по мере удаления от моего последнего места пребывания мне становилось все спокойнее. От девочки, что шла впереди твердой, совсем не свойственной барышням, походкой, исходило нечто такое, что вселяло в меня некоторую бодрость. Девочка эта, несомненно, тоже являлась пришелицей из другого мира – как и те женщины-врачевательницы, что навещали меня. Что же это за мир такой, где дамы так уверены в себе? Неужели такое и вправду может быть? Во мне нарастало нетерпение поскорее узнать получше этих женщин, включая и мою юную провожатую – и не в такой обстановке, когда я перед ними голая и беззащитная, а в более привычной для меня… Скажем, в зале за чашкой чаю… Я, конечно, сперва буду робеть; но, в конце концов, что мне робеть перед теми, кто знает мою подноготную? Нужно лишь примириться с этим и готовить себя к тому, что прежней жизни больше не будет.
После того, как я была обмундирована по всем местным правилам и стала похожа на любого из местных солдат, мы просто поднялись по лестнице наверх, и никто даже не посмотрел в нашу сторону. Даже если бы во мне и признали женщину, то ничего страшного – местное войско на девять десятых состояло из подобных мне девиц. Так же была одета и моя провожатая, что еще раз подтверждало мое предположение, что артанский князь происходит из такого места, где женщины сильны и уверены в себе. Когда мы поднялись наверх и вышли под палящее солнце на площадь с фонтаном, мадмуазель Матильда-Адель немного сбавила шаг. Теперь она стала бросать на меня внимательные взгляды, и мне показалось, что она хочет о чем-то спросить меня.
Я не ошиблась…
– Надежда Андреевна, скажите, а вам приходилось убивать людей? – выпалила она и закусила губу, смотря на меня с ожиданием.