Элизабет откинулась на спинку стула и повернулась к женщине, застывшей у белой доски. Приют нуждался в денежных средствах, епископ увидел, что перед ним открывается некая возможность – мемориальный фонд.

Из рассказчицы тусклым, безжизненным потоком лились голые факты.

– У вас умирал кто-нибудь из близких? – ни с того ни с сего глухо спросила Эйвери.

– Мой брат.

– Он болел?

– Он покончил с собой.

– Боже, – прошептала она. – Стало быть, вы знаете, каково это – чувствовать свою вину за то, что не уберегли родного человека.

Элизабет напряглась. Слова сомкнулись плотно, как завязанные двойным узлом шнурки.

– Не вы же убили Кальвина, – с тяжелым сердцем сказала Элизабет.

– Это так, – подтвердила Паркер осипшим голосом. – Я поступила еще хуже. Я его похоронила.

В северной части лаборатории запищал таймер, и Элизабет на нетвердых ногах направилась его выключать. Затем развернулась лицом к женщине, стоявшей у меловой доски. И прислонилась к стенке по правую руку от себя. Поднявшись, Шесть-Тридцать пошел к Эйвери. И прильнул головой к ее бедру. Я знаю, каково это – потерять любимого человека.

– Долгое время мои родители финансировали дома для одиноких матерей и детские приюты, – продолжила Эйвери, теребя губку для доски. – Они верили, что этим измеряется их порядочность. И все же их слепая преданность католицизму обрекла моего сына на сиротство. – На мгновение она умолкла. – Я основала мемориальный фонд имени моего сына задолго до его смерти, мисс Зотт, – говорила она, урывками глотая воздух. – И похоронила его дважды.

У Элизабет неожиданной волной подступил приступ тошноты.

– Когда Уилсон вернулся из приюта для мальчиков, – продолжила Эйвери, – меня накрыла глубокая депрессия. Своего сына я так и не увидела, не понянчила, даже голоса его не услышала. Представьте только: жить с осознанием того, какие страдания выпали на его долю. Сначала он потерял меня, затем своих приемных родителей, а потом, словно отброс общества, оказался в приюте. И все эти лишения подписаны, скреплены печатью и вынесены именем Церкви… – Покраснев, она запнулась. – Вы, мисс Зотт, очевидно, не верите в Бога по научным соображениям? – Она уже не сдерживала себя. – А я – по личным.

Элизабет и хотела бы что-то сказать, но слова застряли в горле.

– И я нашла для себя единственный выход, – сказала Эйвери Паркер, пытаясь совладать со своим голосом, – стать гарантом того, что все средства из мемориальных фондов пойдут на благо естественных наук. Таких, как биология. Химия. Физика. И на развитие спорта, конечно. Отец Кальвина – его биологический отец – был спортсменом. Гребцом. Потому-то мальчиков из приюта Всех Святых обучали гребле. Вот такой жест. В его честь.

Элизабет померещился Кальвин. Они сидят в паре, его лицо – в лучах утреннего солнца. Он улыбается, одна рука на весле, другая тянется к ней.

– Благодаря этому он и в Кембридж поступил, – сказала она, когда видение медленно растворилось. – Ему дали спортивную стипендию.

Губка выпала из рук Эйвери.

– Я ничего об этом не знала.