— Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое. Да при…

— Прекрати.

— Аминь.

Каюсь, на следующее утро я рвалась не только побыстрее оказаться в больнице, но и узреть… чужие трусы. Не знаю, как это объяснить и стоит ли вообще искать оправдание своим действиям. Но фактически я ждала приход Алмазова. И я сделала окончательный вывод, что он врун. Опять пришел без двадцати девять. И вряд ли просыпается он от предложенной мной музыки на телефоне. Значит приходит он так всегда, зачем соврал — остается загадкой.

Вхожу в ординаторскую, спустя полторы минуты после его прихода, дабы застать как раз за переодеванием. Скорее всего мне просто интересно — вчерашние трусы, это разовая акция или… постоянство. Не разовая… Провались я под землю, но я бы многое отдала, чтобы посмотреть на все имеющееся у него белье. «Последние чистые трусы» именно такая надпись на полупопиях. А спереди? Давай повернись сюда.

— Доброе утро.

— У кого-то еще отекла мошонка? — несвойственным для него голосом произнес Алмазов, поворачиваясь ко мне лицом, но я смотрю, конечно, же не туда. «Маньяк» именно это выбито на… маньячном месте.

— Ни у кого.

— Может у кого-нибудь член распух? — безэмоционально произносит он.

— Нет.

— Тогда чего смущаешь мои гениталии? Отвернулась или вышла, если ничего срочного.

— Что?

— Я говорю отвернулась или вышла, вот что.

Несколько секунд смотрела в его непроницаемое лицо и все же развернулась, и пошла к выходу. Сказать, что неприятно — ничего не сказать. Я была уверена, что буду испытать кайф, когда Алмазов отстанет от меня, после вчерашнего запрыгивания на Диму. Но не испытала. Отстать — отстал, но испытывать на себе его дурное настроение мне не понравилось совсем. В особенности, когда с другими он был полной противоположностью. Но самое отвратительное было, когда поступил новенький больной с весом в сорок килограмм, у которого вместо живота оказались сплошные грубые рубцы и выведенная колостома.

— Мы потратили на него три часа, зачем? Извините, но он не жилец.

— Ты слишком цинична, Полина. Рановато для двадцати лет, — скидывая перчатки, все так же зло бросает Алмазов. — И твой цинизм слишком… нездоровый, если так можно сказать.

— Я мыслю здраво. Он типичный алкаш, который получил закономерный исход. Вы же вместо того, чтобы лечить других больных, беседовали с его отцом полтора часа. Время потрачено впустую. Мы и за десять минут поняли, что у него нет ни одного здорового органа, что с гемоглобином в пятьдесят его швырнули из одной больницу в другую, чтобы не портить себе статистику лишней смертностью. Это четвертая госпитализация за два месяца. И она будет с летальным исходом. Вопрос на часы. Я может и цинична, но мой цинизм здравый. Надо вкладывать все силы в того, у кого есть шанс выжить. Это — не тот случай, — на одном дыхании проговорила я, мельком замечая, как Алмазов сжал руки в кулак.

— Ты знаешь, на его месте мог оказаться, кто угодно. Ему тридцать три, Полина. Это только начало жизни. И даже, если он оступился и забухал после развода, это не значит, что соплячка вроде тебя должна ставить на нем крест. На его месте может быть твой папа, мама, сестра, да кто угодно. В прошлом году я консультировал в реанимации японку сорока лет. Интеллигентнейшая дама, переводчица. Посещала у нас музеи, а потом по дурости съела кусок пиццы, запив его порцией газировки, в компании таких же интеллигентных зануд. Не повезло ей одной. Острый панкреатит. Ты знаешь, ей тоже оттяпали в итоге половину органов жкт. Она, к счастью, выкарабкалась, пусть и инвалидом. Я могу рассказать тебе множество случаев и сделаю это, скажем через недельку-другую, когда что-то перещелкнет в твоей голове. И если я считаю, что мне надо разговаривать с родственником больного — это значит только одно: я считаю это нужным и правильным. Мои действия не будут тобой обсуждаться. Ты, смею тебе напомнить, учишься. Так вот, учись. И поменьше гонора, «мой папа лучший хирург со своей клиникой».

— Вы мне мстите?!

— В смысле?! — чуть ли не фыркает в ответ на мой вопрос.