— Всё хорошо. Я просто вспомнила о маме, — голос предательски дрогнул. Никогда не могла говорить о маме без слёз.

— Хочешь об этом поговорить? — Миша увлёк меня на лавочку в укромном закутке парка, где совсем не ходили люди.

Залезла на неё с ногами и повернулась к мужчине, привалившись боком к деревянной спинке. Взглянула на Мишу, который с заботой и тревогой смотрел на меня. Почему-то захотелось выговориться. Рассказать всё, что я никому не рассказывала больше десяти лет.

— Мою маму убил отчим, когда мне было тринадцать. Сначала изнасиловал, избил, а потом нанёс двадцать ножевых ранений, — бесцветным голосом начала рассказывать я. — Он вывез тело в лес и спрятал под еловыми ветками, думая, что в этом лесу никто не ходит. Надеялся, что обглодают дикие собаки. Но он просчитался. Слишком близко от дороги оставил тело. Молодая пара нашла её, когда они остановились, чтобы передохнуть и сделать фотографии на память. Думаю, этот день они запомнили на всю жизнь. Отчима посадили на десять лет. Этот урод совсем скоро выйдет, понимаешь? В этом году. Он лишил меня двух самых близких мне людей. И он жив. Ходит по земле, дышит, ест. А моей мамы нет. Больше её нет.

Миша притягивает меня к себе, позволяя разрыдаться в его сильных, надёжных объятьях. Выплеснуть боль.

— Он всегда знал, как нужно бить, чтобы не оставлять синяков. Бил маму, а потом извинялся. Цветы приносил, целовал, клялся, что любит. Клялся, что больше такого не повторится. Мама прощала. Верила, что всё изменится. И любила. Она его любила и не уходила от него. Сколько бы я её не просила.

— Он тебя трогал? — злой голос Миши пускает мурашки страха по спине.

— Я… Один раз он пытался меня изнасиловать, — выпалила я, жмуря глаза. Всегда было стыдно в этом признаваться. Потому что мне вбили в голову, что я сама виновата. Сама спровоцировала его. — Мама была в больнице с сотрясением мозга, а я осталась с этим уродом дома одна. Я его боялась, поэтому из комнаты не выходила. Закрылась на замок. А к нему гости пришли. Они пили.

Слышала, как он меня звал, чтобы я за ними ухаживала, но я делала вид, что ничего не слышу. А потом он стал ломиться в мою комнату. Сломал замок. Меня будто парализовало от страха и ужаса. Я не могла сдвинуться с места, когда он в комнату ввалился, — я замолчала, снова переживая те страшные мгновения.

Я стояла на коленях на лавочке, между разведенных ног Миши, прижималась к нему всем телом, уткнувшись носом в плечо. Мужчина прижимал меня к себе, поглаживая широкими ладонями по спине.

— Он дёрнул меня за ногу и навалился на меня своим жирным телом, — сглотнула, пытаясь избавиться от тошноты, которая подступила к горлу. — Стал срывать с меня одежду и бить кулаками по животу, когда я кричала и сопротивлялась. Я не знаю, как я вывернулась. Не знаю, как оттолкнула его от себя. Понятия не имею откуда взялись силы. Я дотянулась до статуэтки на комоде и ударила его по голове. Он упал без чувств на кровать. Плашмя. Как мешок с картошкой. Мерзкий. Вонючий.

Я сразу же поехала в больницу к маме. А она мне не поверила. Только из-за Арсения переживать стала. Её не волновало, что меня чуть не изнасиловал отчим. Не волновало, что он поднял на меня руку. Волновало только то, что Сенечка лежит без чувств. Что о нём никто не позаботится. Сказала, что я ревную её к отчиму и выдумала эту историю, чтобы его оклеветать. Очернить в её глаза. Синяков ведь не было. Сейчас я понимаю, что ей нравилась роль жертвы. Нравилось, что Арсений сначала бил её, а потом жалел. Я не могу винить её. Она была слабой духом. Привыкла, что за неё всё решают. Она не смогла жить с мужчиной, который её уважал и ставил вровень с собой. Даже выше себя. Но тогда я разозлилась. Почти возненавидела её. Наговорила ей гадостей и к бабушке пошла. Знала, что она меня защитит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А бабушка пошла со мной в участок, чтобы подать заявление. У нас его не приняли. Оставили бабушку в коридоре, а меня завели в кабинет. Со мной поговорил мужчина, который стыдил меня. Он провёл со мной лекцию о том, что врать плохо, что за клевету меня в детскую колонию могут отправить. Запугал настолько, что я рот потом открывать боялась. Ведь я усвоила, что мне никто не верит, кроме бабушки.

Отчим потом боялся меня касаться. Испугался, что снова подадим заявление, и его привлекут. Но через месяц он снова поднял на меня руку. После этого я собрала вещи и переехала к бабушке. Меньше, чем на сутки, — Миша стал покачивать меня, как маленького ребёнка.

Позволила своей боли выплеснуться наружу. Плакала тихо, некрасиво кривя рот и шмыгая опухшим от слёз носом. Миша целовал мои мокрые щёки, лоб, глаза. Гладил руками по лицу и спине. А потом прижался щекой к виску и начал тихо шептать на ухо:

— Моя девочка маленькая… никому в обиду не дам… хрупкая моя… нежная… за что же ты так натерпелась... никогда тебя не обижу. На руках носить буду. Оберегать. Дюймовочка моя. Девочка волшебная. Всё сделаю, чтобы ты была счастлива. Поплачь, хорошая моя. Поплачь.

И я плакала. Уже в голос, не стесняясь. Выплескивая ту тяжесть, что лежала на груди все последние годы. Мишины слова, его нежность и забота, его искреннее сопереживания сломали барьеры, сломали блоки в моей голове. Будто пережив снова те страшные минуты жизни, я отпустила страх, который довлел надо мной. Боль от потери не ушла, нет. На моём сердце всегда будет эта рана. Но психолог, который со мной работал, только вскрывал её и заставлял кровоточить. Снова и снова. И каждый раз я пряталась в свой панцирь всё глубже и глубже. Скрывала свои точки боли. И медленно, но верно скатывалась в депрессию.

Мою депрессию считали подростковыми бзиками. Говорили, что пройдёт с переходным возрастом. Говорили, что я хочу привлечь к себе внимание.

А мне не хотелось жить. Я не понимала, зачем встаю по утрам, зачем учусь, зачем хожу, ем, дышу. Мне не хотелось ничего. Только плакать. Постоянно. Ник был единственным человеком, которого я подпускала к себе. Но и ему я не могла рассказать всего. Боялась. Стеснялась. Винила себя.