– Дай Бог, чтобы живы остались.
– Ты пойдешь… туда?
– Да. Я пойду, а ты будешь здесь слушать меня, мои мысли. Сумеешь?
– Конечно. Ты меня хорошо научил… и этому, и…
– Тебе было тяжело тогда? Плохо?
– Тяжело? Плохо? Мне – плохо? Да я просто сдохла и сгнила, понимаешь… и все это чувствовала…
– Что же делать… был молодой самоуверенный дурак. Прости, если сможешь.
– Простила уже. Все прошло. Все сгорело. У меня ведь даже не было никого после тебя. Можешь такое представить?
– Нет, – Глеб вдруг тихо засмеялся. – Вот это представить невозможно. На слово верю, а представить не могу…
Она тоже рассмеялась. С той хрипотцой, которую создает спрятанное волнение.
Кондратьев открыл сам. Глаза его, как кролики – вздрогнули и застыли.
– Здравствуй, Юрий Иванович, – сказал Дэнни по-русски и прошел мимо хозяина в прохладные недра квартиры. Пахло пеленками.
– Здравствуй, Дэн, – Кондратьев ответил медленно и по-английски. – Садись. Дела?
– Дела, – Дэнни вернулся к родному. – И дела более чем серьезные.
– Я отошел от всего, – сказал Кондратьев. – Я больше не в игре.
– Нет, – покачал головой Дэнни. – Так не бывает. Впрочем, особо не волнуйся: нужен не ты, нужен лишь твой катер. Сегодня в десять вечера под парами у Театрального причала.
– Надолго?
– Не знаю. Не исключено, что навсегда.
– Дэнни…
– Пора платить долги, Юрий. Извини, что напоминаю.