Все произошло слишком быстро и тихо: подойдя к барку с двух сторон, пираты забросили со своих катеров кошки и по узловатым тросам моментально вскарабкались на палубу. Стрельба началась, когда судно было уже практически захвачено: капитан и несколько офицеров попытались отстреливаться, но были перебиты и выброшены за борт. Пассажиров и оставшуюся команду выгнали на шканцы, заставили раздеться до белья – а потом бандиты, светя фонарями, принялись сдирать с дрожащих от холода и унижения женщин золото и камни. Спокойно, Олив, девочка, шепотом сказал Батти, держись, главное – держись. Сам он выглядел тоже не лучшим образом.

Из кают выносили вещи, вываливали на палубу, отбрасывая в сторону, как ореховую скорлупу, пустые саквояжи и чемоданы. Ценности увязывали в парусину, прочее – бросали за борт. Бандитов было десятка три, но они так деловито сновали повсюду, что казалось – их тут не одна сотня. Так прошло около часа.

Потом снизу, глухие, просочившиеся сквозь палубу – донеслись крики. Так могли кричать лишь сгорающие заживо.

Олив огляделась, дрожа. Все делали старательно вид, что не слышат ничего.

Может быть, впервые в жизни ей стало запредельно, смертельно страшно. И того, что случилось потом, она просто не запомнила… Баттерфильд рассказывал ей и другие люди, но все говорили разное, а ей – ей не хотелось слушать.

Непонятно, почему ее не убили. Это было бы проще всего – но, должно быть, не так интересно. Нет, ее просто били, загнав в круг, подпаливали факелами… Этого она не помнила ничего, но ногти у нее были обломаны до мяса, пальцы ободраны: она не упускала случая пустить в ход свое оружие, хотя на два десятка тычков и затрещин могла ответить одной царапиной. Просто голыми руками ее могли бы убить сорок раз – но не убили. И не изнасиловали – хотя к тому, похоже, дело шло. Главарь вдруг скомандовал: «Стоп! Уходим». И они ушли. Пассажиров заперли в салоне, а ее, оглушив на прощанье, бросили на палубе. И исчезли.

Олив очнулась от холода и боли, одна на корабле посреди моря. Был час утренних сумерек. Странный восторг переполнял душу…

Она узнала потом, что, отвлеченные произведенным ею переполохом, бандиты недодушили нескольких иммигрантов. Трое женщин и мужчина остались невредимы, еще две женщины повредились рассудком – возможно, навсегда.

Олив не стала с ними встречаться. Было неловко показывать людям свою бесформенную толстую черную морду.

Штурман, принявший командование, объявил, что заход в порт Хармони теперь неизбежен. Но возможно, что на берег не сойдет никто.

Пассажиры шептались, что налет случился только из-за проклятых иммигрантов. Грабеж был инсценирован.

С необходимостью ходить в одном лишь нижнем белье примирились на удивление быстро. Правда, у баталера нашлось несколько дюжин драных матросских роб: их разыграли по жребию среди дам. Из легких парусов шили балахоны. Батти выручила казарменная выучка: свои полотняные брюки он сунул на ночь под матрац. Другого рода выучка оказалась вообще неоценимой: свои и Олив документы и деньги он хранил завернутыми в газету в корзине для бумаг. Там он их и нашел наутро…

Ко дню прибытия в порт лицо Олив вернулось в прежние границы, хотя цвета на нем преобладали экзотические. Куда больше, чем лицо, беспокоили ее ожоги на руках, ягодицах, спине. Судовой врач, Иван Африканович, каждое утро перевязывал ее, мазал остро пахнущей мазью, ворчал. В последний день он сунул ей баночку, сказал: эта вот мазь, воздух, морские купания – так-то, голубушка моя. Мазь была зеленая и пахла травой.

И все бы ничего, но звенело в ушах: тонко, назойливо, далеко. И Олив ловила себя на том, что озирается в поисках источника этого звука…