— И еще, — сказал Митя. — Все надо сделать очень быстро. Несколько сотен двигателей — слишком большая нагрузка на систему вентиляции, она на такое не рассчитана. Ворота закрыты, а мы и так уже сожгли достаточно воздуха и ни одной лишней минуты позволить себе не можем. Надо двигаться группами — завелись, сдали назад и сразу заглушили, потом следующие. Ну и так далее.

Рослая чиновница нахмурила светлые брови и сделала вид, что задумалась, — в основном для того (показалось Мите), чтобы еще раз напомнить, кто именно принимает здесь решения.

— Это нетрудно, — сказал он и почувствовал, что краснеет, да что ж такое. — Достаточно просто расставить регулировщиков.

Она улыбнулась, скупо, начальственно, и кивнула наконец.

— Значит, расставим, — сказала она. — Сколько их понадобится, по-вашему?

— Надо, чтобы они видели друг друга, — сказал Митя. — Так что чем больше, тем лучше.

— Сможете помочь? — спросила она тогда. — Это надо будет организовать, и нужно больше добровольцев. Возвращаться не будем, нет времени, их придется набрать здесь.

— Я! — раздался рядом взволнованный тонкий голос. — Я пойду, пап, запишите меня!

Хороший отец, конечно, сказал бы сейчас своей дочери, что это вообще не обсуждается, без разговоров. Что управлять движением десятков автомобилей в тесной бетонной трубе, где нет ни тротуара, ни островков безопасности, — задача для взрослых, а шестнадцатилетние девочки должны тихо сидеть в машине и смотреть в окно до тех пор, пока им не скажут, что можно выйти. А желательно — до тех пор, пока не откроются ворота. Но лицо у Аськи было такое нетерпеливое, такое радостное, он даже не сумел вспомнить, когда она в последний раз так на него смотрела — как будто от него в самом деле что-то зависит. Как будто он все еще может сделать ее счастливой легко, если подует в живот или подбросит к потолку — тихонько, чтоб не испугалась, но чтобы захохотала. Ну или просто разрешит вылить невкусный суп в раковину и не ложиться спать до полуночи. Когда столько лет видишь свою дочь раз в месяц по выходным, которые сам же нередко и переносишь то на следующую неделю, то просто на неопределенное попозже, единственный вариант вернуть себе хоть немного ее приязни — позволить ей делать все, что запретила бы мама. Жалкий прием, недостойный, но на все остальное у тебя давно нет ни права, ни сил, ни даже денег.

— Запишите, — сказала Ася еще раз, уже не ему, а женщине в синем костюме. — Вот этот кусок — мой, я тут всех знаю.

Женщина-Мерседес кивнула, снова вытащила свой блокнот и огляделась.

— Кто еще? — спросила она.

Говно я, а не отец, подумал Митя и все-таки поднял руку. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:32

Молодой водитель Газели выпрямил затекшую спину и повертел головой, осторожно, чтобы не захрустели позвонки. Три последних часа он провел, зажатый с двух сторон своими взрослыми пассажирами, и все это время старался не шевелиться, чтоб не мешать их разговору, и боялся одного — каким-нибудь глупым движением или звуком привлечь к себе внимание.

Ему до сих пор было непонятно, зачем седой таксист из Андижона, человек, без сомнения, умный и храбрый, впустил в кабину русского с разбитым лицом и пистолетом за пазухой. Из того, что эти двое говорили друг другу, он разбирал только редкие слова, но по всему было видно, что друзьями они не стали и что незваный гость пожилому таксисту совсем не нравится. И все-таки этот русский в перепачканной кровью рубашке до сих пор сидел, развалясь, в водительском кресле и улыбался, как будто встретился с друзьями после долгой разлуки, и говорил — много и быстро, а несколько раз даже потянулся и похлопал темнолицего андижонца по плечу, и тот не сбросил руку. Скривился и отодвинулся, но не сбросил, и дело точно было не в пистолете — они как будто оба забыли про пистолет, и происходило между ними что-то другое, запутанное, и разобраться в этом юному Газелисту было не по силам.

А еще ему очень хотелось в туалет. Бутылка, в которую он мочился ночью, все так же лежала под приборной панелью, но воспользоваться ею сейчас он, разумеется, не мог, как не мог и выйти наружу. Во-первых, для этого пришлось бы прервать чужой и, похоже, важный разговор. А во-вторых, снаружи опять что-то происходило. После долгой паузы за экраном из фольги, закрывавшим окна кабины, снова захлопали дверцы и послышались возбужденные голоса, и это, скорей всего, означало, что там опять вспомнили про воду, которая хранилась в кузове и предназначалась фирме с длинным русским названием, и наконец собрались эту воду отобрать.

Заговорить он все равно сейчас бы не посмел, даже если бы хозяином Газели удивительным образом был он сам (а не еще одна фирма, название которой он не смог бы произнести и владельца которой не видел ни разу). Но ни машина, ни вода, ни даже место за рулем, которое он уступил человеку с разбитым лицом, ему не принадлежали. Да он и сам вообще-то себе больше не принадлежал и зависел теперь от воли седого андижонца, который четыре часа назад взялся решать за него и тем самым освободил от мучительной необходимости выбирать, как ему поступить, чтобы было правильно. Как быть с водой и людьми снаружи, опасаться ли странного русского и что делать дальше, если ворота вообще не откроются, — все эти трудные вопросы его уже не касались. Свой выбор он сделал: доверился старшему, и впервые за долгие месяцы, проведенные в недобром северном городе, он был не один, под защитой, как будто снова вернулся домой. Все наконец опять стало просто, и ради этой драгоценной, вновь обретенной простоты он рад был вытерпеть что угодно.

— О, забегали, — сказал русский и вернул фольгу на место. — Сейчас придут.

— Пусть приходят, — сказал таксист из Андижона сухо.