- Хорошо, я займусь. После доклада у Глинского прошу немедленно ко мне. Всё равно, до утра не спать.
- Есть, господин коллежский асессор! - ответил я, заметив возвращающихся из вагона солдат.
Поручик Глинский оказался двухметровым хлыщом с недовольным лицом аристократа и тонкими щёгольскими усиками над верхней губой. Он, поминутно позёвывая, расспросил с пятого на десятое Семёна и подпоручика Хованского, что прибыл на место происшествия, после чего, даже не осведомившись о состоянии здоровья раненых, ушёл досыпать, свалив написание подробного рапорта на подчинённого, хотя тому ещё доставало отправлять караульную службу до утра.
А вот околоточный надзиратель, как назвал его Семён, с продольной широкой серебряной лычкой на погонах и просто-таки выдающимися седыми бакенбардами удивил. Он потащил меня и ефрейтора к вагону, где уже было целое отделение полицейских нижних чинов, светили три керосиновые линейные лампы и пространство вокруг места преступления было вытоптано в ноль.
Околоточный дотошно заставил повторить рассказ Семёна о произошедшем, затем опросил меня, всё время досадуя, что супостаты даже не коснулись замков и печатей с пломбами фабрики.
- Мелок взломщик пошёл, али и вовсе дезертиры поживиться пытались.
К мелким шероховатостям и нестыковкам тем не менее он не стал придираться, так как имущество казённое всё же оказалось в полной сохранности. Станционный плотник с помощью молотка, досок и такой-то матери уже залатал дыры в товарном вагоне.
А в скучном выражении лица надзирателя явственно читалось, что вся эта катавасия с попыткой ограбления воинского эшелона ему ну никак не в масть. Более чем уверен, местное начальство прочтёт лишь отписку, в которой не будут упомянуты никакие нижние чины, а только лишь доблестные и храбрые сотрудники златоустовской полиции, грудью вставшие на защиту государственного добра. Кое-что в мире остаётся неизменным в любую эпоху...
Мы же с Семёном были отпущены на все четыре стороны с напутствием от владельца генеральских бакенбард:
- Не балуй, значица!
До своего вагона мы с Семёном дошли в полном молчании. Поднявшись в тамбур, я протянул санитару руку:
- Спасибо, Сёма. Век не забуду.
- Так я чё, я ничё, для обчества оно лучше будет. Да и Фёдор с Глебом от трибунала отвертятся.
- То-то и оно. Не рассчитал я, надо было поумнее.
- Не переживай, Гаврила. Случилось как случилось. На всё воля Господня. Значится, сегодня правда на твоей стороне была, - вот такая нехитрая философия.
Как странно, общаясь с Семёном запросто, не замечал его способностей. А тут, послушав доклад ефрейтора подпоручику, чуть не прослезился. Каков слог! И куда исчезли все эти "чё", "ничё" и прочие местечковые загибы?
Размышляя о метаморфозах ефрейторского языка, тихонько приоткрыл дверь в сестринский вагон. Пахло карболкой и спиртом. Не сильно, но так, что с мороза я пустил слезу, а затем не сдержался и чихнул.
Из врачебного закутка высунулась седая голова Вяземского.
- А, это ты, Гаврила? Прошу ко мне...
На стол в каморке Ивана Ильича было несколько бланков, исписанных мелким каллиграфическим почерком, на титуле которых типографским способом было выведено "Скорбный листъ".