— Значит, вы побежали рассказать ему о том, что вам известно, и предложить, чтобы он отказался от части своего гонорара?

— Он не поверил мне. Сказал, что Мартин бредил и ошибся и что он может лично поручиться за всех старших сестер. Но все-таки уменьшил счет на 50 фунтов.

Она произнесла это с мрачным удовлетворением. Мастерсон удивился. Даже если Кортни-Бриггз и поверил этой истории, не понятно, почему он должен поступаться не такой уж незначительной суммой. Он не отвечает за подбор и назначение в штат медицинских сестер. Ему не о чем беспокоиться. Интересно, поверил ли он этой истории, подумал Мастерсон. Но совершенно очевидно, что он ничего не сказал ни председателю административного комитета, ни главной сестре. Может, и правда, что он способен лично поручиться за всех старших сестер, а скидка на 50 фунтов была сделана лишь для того, чтобы утихомирить надоедливую женщину. Но Кортни-Бриггз не произвел на Мастерсона впечатления такого человека, который может поддаться на шантаж или уступить хоть полпенса из того, что ему причитается.

Но вот прогремел заключительный аккорд. Мастерсон великодушно улыбнулся миссис Деттинджер и провел ее к столику. Аплодисменты не утихали, пока они не добрались до места, а потом их резко оборвал прилизанный, который объявил следующий танец. Мастерсон оглянулся вокруг и подозвал официанта.

— Ну что ж, — сказал он партнерше, — получилось совсем неплохо, правда? Если вы будете хорошо себя вести до конца вечера, я, может быть, даже отвезу вас домой.

Он и в самом деле отвез ее домой. Уехали они рано, но было уже далеко за полночь, когда он в конце концов покинул квартиру на Бейкер-стрит. К тому времени он понял, что выжал из миссис Деттинджер все, что она могла рассказать ему об этой истории. Вернувшись домой, она стала какой-то плаксивой — реакция, как он считал, на успех и джин. Последним он подкачивал ее в течение всего оставшегося вечера — не настолько, чтобы она напилась до положения риз, но достаточно, чтобы поддерживать ее словоохотливость и сговорчивость. Однако поездка домой напоминала кошмарный сон, который нисколько не рассеялся оттого, что водитель такси по дороге от танцевального зала до стоянки на Саут-Банк смешливо и в то же время презрительно на них поглядывал, а когда они добрались до Сэвилл Мэншонз, швейцар в подъезде облил их высокомерным неодобрением. Уже в квартире Мастерсон с помощью уговоров, утешений и угроз привел ее в чувство; но сначала, орудуя на невероятно запущенной кухне (к тому же и грязнуля, обрадовался он, найдя еще один повод презирать ее), сварил себе и ей кофе и заставил ее выпить, обещая при этом, что он, конечно же, ее не бросит, что приедет за ней в следующую субботу и что они будут постоянными партнерами на танцах. К полуночи он вытянул из нее все, что хотел узнать о карьере Мартина Деттинджера и его пребывании в больнице Джона Карпендара. О самой больнице выяснить почти ничего не удалось. В течение той недели, что ее сын лежал там, миссис Деттинджер не слишком часто навещала его. Собственно, какой смысл? Она ему ничем помочь не могла. Он почти все время был без сознания и, даже когда просыпался, не узнавал ее. Кроме одного того раза, конечно. Она-то надеялась услышать хоть слово благодарности и утешения, а вместо этого — только странный смех и разговоры про Ирмгард Гробел. Он рассказал ей эту историю много лет тому назад. Ей уже надоело слушать про это. Умирая, мальчику следовало бы подумать о матери. Ей стоило невероятных усилий дежурить у его постели. Она очень чувствительная натура. Больницы расстраивают ее. Покойный мистер Деттинджер не понимал, какая она чувствительная. По всей видимости, покойный мистер Деттинджер не понимал очень многого, в том числе и сексуальных потребностей своей жены. Мастерсон выслушал историю ее замужества без особого интереса. Это была обычная история неудовлетворенной жены, находящегося у нее под каблуком мужа и несчастного впечатлительного ребенка. История не вызвала в Мастерсоне сострадания. Люди не очень-то интересовали его. Он подразделял их всех на две большие категории: на законопослушных и преступников, а непрерывная война, которую он вел против этих последних, удовлетворяла, как он понимал, какую-то неизъяснимую потребность его собственной натуры. Но его интересовали факты. Он знал, что когда кто-нибудь появляется на месте преступления, какие-то улики остаются, а какие-то исчезают. И задачей сыщика было найти эти улики. Он знал, что отпечатки пальцев еще никогда не лгали, а люди лгут часто и бессмысленно, независимо от того, виновны они или нет. Он знал, что факты нельзя опровергнуть в суде, а люди могут и подвести. Он знал, что мотив преступления бывает непредсказуем, хотя у него хватало честности признаться себе в причинах некоторых собственных поступков. В тот самый момент, когда он только вошел в Джулию Пардоу, он вдруг подумал, что этот его поступок, во всей его злости и экзальтации, каким-то образом направлен против Далглиша. Но ему и в голову не пришло задаться вопросом, почему он это делает. Такие размышления наверняка ни к чему бы не примели. Не задумывался он и о том, не было ли это со стороны девушки также актом озлобленности и личного возмездия.

— Казалось бы, перед смертью мальчик должен хотеть увидеть мать. Просто страшно было сидеть и слышать, как ужасно он дышит, сначала тихо, а потом ужасно громко. Разумеется, у него была отдельная палата. Поэтому-то больница и могла предъявить счет. Он не был бесплатным больным. Но остальные пациенты в отделении наверняка слышали этот шум.

— Дыхание Чейни-Стокса, — сказал Мастерсон. — Оно начинается перед агонией.

— Но они должны были что-нибудь сделать. Это ужасное дыхание меня вконец расстроило. А эта сестра, которую к нему приставили, — она должна была что-нибудь с этим сделать. Ну, та, которая некрасивая. Наверно, она выполняла свои обязанности, но обо мне даже не подумала. А ведь живым тоже нужно внимание. Для Мартина она уже ничего не могла сделать.

— Это была сестра Пирс. Та, которая умерла.

— Да, я помню: вы говорили мне. Значит, она тоже умерла. Я только и слышу что о смерти. Она всюду вокруг меня. Как вы назвали это дыхание?

— Чейни-Стокса. Оно наступает перед самой смертью.

— Они должны были что-нибудь сделать. Эта девушка должна была что-нибудь сделать. Она тоже так дышала перед смертью?

— Нет, она кричала. Кто-то влил дезинфицирующее средство ей в желудок и прожег его.

— Не желаю слышать об этом! Не желаю ничего больше слышать об этом! Лучше расскажите мне про танцы. Вы ведь придете опять в следующую субботу? Правда?

И так продолжалось без конца. Утомительно, изнуряюще, а под конец даже пугающе. Радостное волнение, охватившее Мастерсона оттого, что он добился, чего хотел, иссякло еще до полуночи, и теперь он чувствовал в себе лишь ненависть и омерзение. Слушая ее болтовню, он проигрывал в воображении сцены насилия. Легко можно было понять, как происходят такие вещи. Попавшаяся под руку кочерга. Глупая рожа превращается в месиво. Рраз-рраз-рраз… Трещат кости. Фонтан крови. Оргазм ненависти. Представив себе эту картину, он вдруг обнаружил, что дыхание его участилось. Он нежно взял ее за руку.

— Да, — сказал он. — Да, я приду. Да, да.

Рука была сухая и горячая. У нее, наверно, поднялась температура. Заостренной формы накрашенные ногти. На тыльной стороне руки лиловыми канатиками набухли вены. Он поглаживал пальцем темные возрастные пятнышки на ее руке.

В начале первого ночи она пробормотала нечто бессвязное, уронила голову на грудь, и он увидел, что она спит. Он подождал немного, потом высвободил свою руку и на цыпочках прошел в спальню. Переодевание в собственный костюм заняло не больше двух минут. Потом он на цыпочках прошел в ванную и вымыл лицо и руку — ту, которая касалась руки миссис Деттинджер; вымыл несколько раз. Наконец он покинул эту квартиру; тихонько, словно боясь разбудить хозяйку, закрыл за собой дверь и вышел на ночную улицу.