Вечером, когда вернулся домой Зигмунд, я не знала, куда глаза девать – мне было очень неловко перед ним. После первого моего визита к Эльжбете такого чувства не возникало. Быть может, еще и потому, что в тот раз я расплатилась за него травмой головы. Сейчас же мало того, что я собиралась привести в наш спектакль его бывшую жену (а ему это явно не понравится), но и вдобавок самонадеянно считала, что если Зигмунд не захочет играть с ней в одной пьесе, то это, как говорится, дело хозяйское – он вправе отказаться.

Я украдкой наблюдала за ним. По правде говоря, не очень-то он годился на эту роль – слишком уж у него современное лицо. Ему скорее подошла бы роль какого-нибудь бизнесмена… «Бизнесмена он уже играл, – подумала я, – тоже вышло не очень. Критика фильм разнесла в пух и прах». Виной тому был сценарий. Идея показать человека, который поднялся с самых низов, заработал большие деньги, а потом в одночасье потерял все на бирже и стал бомжом, скитающимся по пригородным вокзалам, заведомо была провальной. Подобное американское кино в польском переложении удалось только одному режиссеру. Но этот человек бы Зигмунда не пригласил сниматься – слишком уж он ассоциировался у всех с ролью партизана-подпольщика. «Вы были идолом нашего поколения», – сказал журналист, бравший у него интервью. Это означало – был, а теперь нет. Все изменилось, у современного польского кино больше нет в нем потребности. Оставался только театр. Боюсь, что в нынешнем театре потребности в нем ощущалось еще меньше. Правда состояла в том, что роль Мольера Зигмунд получил только потому, что я должна была играть Арманду. А посему диктовать свои условия он не вправе. Придется ему согласиться на участие Эльжбеты в спектакле…

– Бжеский ищет актрису на роль Мадлены, – выпалила я, стоя к любимому спиной. Я мыла посуду, а он вытирал.

– Ты говорила, у тебя есть идея на этот счет.

«Сказать ему или не говорить? – пронеслось у меня в голове. – Если сказать, у него будет время подготовиться. В случае, если эта идея ему не понравится, он сумеет убедить Бжеского, что это плохая идея, или свяжется по телефону с Эльжбетой. И тогда все выйдет наружу. Она подумает, что я банальная интриганка. Можно, конечно, и так сказать, но ведь я делаю это с добрыми намерениями. По крайней мере, мне так кажется».

– Но та актриса, о которой я думала, может не согласиться, – наконец прервала я молчание.

– И кто она?

– Одна моя подруга, которая просила пока не называть ее имени.

Зигмунд взял меня за плечи и развернул лицом к себе:

– Это роль возрастная, а такой подруги у тебя вроде не должно быть.

Я пожала плечами:

– Откуда тебе знать.

– Я тебя хорошо изучил. И насколько мне известно, ни молодых, ни старшего возраста подруг у тебя нет.

Позже, намного позже, в том чертовом интервью я прочитала сказанные мною слова: «Как педагог, Зигмунд целиком отдает себя своим ученикам, в домашней же обстановке старается избегать менторского тона. Но это вовсе не означает, что наша совместная жизнь напоминает идиллию. Иногда в спорах мы готовы выцарапать друг другу глаза, но всегда находим в себе силы договориться, пойти на компромисс». Если бы тогда, во время нашего разговора в крохотной кухне, я это осознавала, то, наверное, не реагировала бы так бурно. Ведь мы всегда можем «договориться». Вот и прекрасно. Мы легко сможем прийти к согласию – пусть Эльжбета сыграет с нами в спектакле.