– Может, подсказать им бежать отсюда? – спросила Деа, и на этот раз засмеялась Голлум – зычным смехом, неожиданным для такого щуплого создания.
Они дошли до калитки Деа, полускрытой листвой и жимолостью. Маленькая медная табличка, привинченная к дереву, едва виднелась из-под густой зелени: «Исторический памятник, построен в 1885 г., отреставрирован в 1990 г.».
– Если в выходные тебе станет скучно… – Голлум привычно не договорила, оставив приглашение невысказанным: «… до меня идти две минуты». С января, когда Деа приехала в Филдинг посреди учебного года, они с Голлум вместе ходили на автобус и возвращались домой, сидели рядом на уроках и в столовой, но ни разу не гуляли после школы и практически не виделись летом.
Почему, Деа объяснить не могла. Это ее вина – и проблема.
– Скучно? В Филдинге? – Деа притворилась шокированной. – Никогда! – Ей не хотелось придумывать предлог, но Голлум никогда не настаивала, и это Деа нравилось в ней больше всего.
Дом, где жила Деа Донахью, был точной копией фермерского, стоявшего на этом месте сто лет назад. Все воссоздали в первозданном виде, даже силосную башню, притом что от оригинального дома не уцелело ни щепки. Музей просуществовал два десятилетия, но закрылся задолго до приезда Деа с матерью: видимо, никому не хотелось бродить по прошлому, неотличимому от настоящего, или по настоящему, неотличимому от прошлого.
Симулякр – вот как это называется. Этому слову Деа научила мать. Мириам любила самые разные симулякры-имитации: пластиковые суши, неотличимые от настоящих, чайники, скрытые внутри гипсовой курицы на насесте, часовые циферблаты, которые на самом деле оказывались шкафчиками.
Как обычно, мать заперла дверь на три замка, и, как обычно, Деа порядком намучилась с тремя ключами. В Кливленде, в Чикаго, даже во Флориде она еще могла понять мамину идею фикс насчет замков, барьеров, планов отхода и вариантов на черный день, но здесь, в Филдинге, где худшим преступлением было смеха ради повалить корову, это казалось бессмысленным.
Впрочем, бессмыслица была родной стихией Мириам. Деа даже фантазировала, как однажды к ним в дверь постучат ученые, увезут их с матерью в лабораторию для экспериментов и выделят ген сумасшествия, наследственный выверт в двойной спирали, непредусмотренную серповидную форму.
В коридоре было прохладно, темно и пахло розмарином. Тишину нарушало лишь тиканье десятка старых часов. Мириам обожала часы и возила их с собой по всем съемным квартирам. Деа чувствовала себя крокодилом из «Питера Пэна» с тикающими часами в животе, от которых никуда не уйти. Порой ее сердце начинало биться в унисон с часами.
Объявлять о своем возвращении Деа не стала – обычно днем Мириам уходила, хотя дочь не представляла, чем та занимается. Мать с большой помпой поступала на очередную должность – и вскоре тихо уходила с нее. Наскоро отпраздновав – «Я теперь секретарь на ресепшене!», она выпивала бокал шампанского и ехала в ближайший молл за туфлями и костюмом для новой должности. Иногда Деа казалось, что мать ищет работу только для того, чтобы принарядиться и притвориться кем-то другим.
Но через неделю-другую удобные туфли на плоской подошве возвращались в шкаф, машина оставалась у дома гораздо позже девяти утра, и ламинированное удостоверение сотрудника каких-нибудь «Охранных систем “Сан”» или «Юридических консультаций Томпсон и Айвз» с фотографией улыбающейся матери Деа находила в мусорном ведре под тонким слоем гнилого латука. Начинались недели суровой экономии: готовые обеды для микроволновки из магазинчика на заправке, внезапные переезды, чтобы не платить просрочку за квартиру, дешевые мотели, где обитали в основном наркоманы. Деа не знала, за что мать всякий раз увольняли, и подозревала, что Мириам просто надоедало и она прекращала ходить на работу.
В глубине холодильника, за бутылкой с высохшими остатками кетчупа и куском плесневелого чеддера, Деа отыскала маринованные огурцы и вышла с банкой на заднее крыльцо, свое любимое место в доме. Ей нравились широкие белые перила и изгиб, напоминающий гордый нос корабля, старая плетеная мебель и облупленные железные столы. Деа присела на садовые качели, наслаждаясь ощущением пятницы: целых два дня без школы. Она думала о выходных как о геометрической форме, длинной волне-синусоиде. Сейчас она едет вверх по первому изгибу, далеко от тоскливого берега школы.
Иногда, сидя на крыльце, она представляла себе иную Одеа, живущую на другой ферме – или жившую много лет назад, когда здесь действительно была ферма. Та Деа тоже сиживала на качелях, отталкиваясь одной ногой. Занимательно представлять себе разные судьбы, стиснутые вместе или налипшие поверх друг друга, как шарики пенополистирола в коробке, но при этом отдельные, и каждая в своей реальности.
Интересно, альтернативная Одеа тоже любит маринованные огурцы?
Она вздрогнула от внезапного шелеста крыльев. На перила слетела черная птица, пропрыгала несколько дюймов и наклонила голову, глядя на Деа. На животе птицы красовалась большая ярко-красная клякса, будто она побывала в банке с краской.
– Привет, – Одеа извлекла из банки огурец. Вряд ли птицы любят огурцы, но попытка не пытка. – Будешь?
Птица отскочила. Ее глаза напоминали два темных камушка.
Деа любила птиц. Птицы – вестники; это слово она тоже узнала от матери. В словаре «вестник» определялся как «человек, который идет впереди и оповещает о приближении другого; герольд. Производное от
Во снах птицы играли очень важную роль. Деа часто на них полагалась – птицы показывали дорогу назад. Сны путаные, изменчивые: иногда обернешься – и видишь, что коридор за спиной уже блокирован неизвестно откуда взявшейся стеной или резкой переменой пейзажа. Но птицы знали путь обратно – надо просто идти за ними.