Хороший человек был Межевых. Необразованный, но все понимал правильно, потому что обладал самым главным качеством большевика – классовым чутьем. Глядя на него, я невольно сравнивал его с Козловым. Один умен, образован, но далек от нашего революционного дела, а другой радеет за дело всей душой, восполняя недостаток образования классовым сознанием. По этому поводу мне вспомнился рассказ товарища Маркина о том, как он наводил порядок в Наркоминделе.[50] Старорежимные чиновники всячески саботировали работу. Уговоры на них не действовали. Тогда Маркин собрал их в зале и вместо уговоров выстрелил в воздух из маузера. «Я в дипломатии разбираюсь плохо, – сказал он. – Можно сказать, что совершенно не разбираюсь. Но, как солдат Революции, я хорошо стреляю. И понапрасну патроны больше тратить не стану». На этом его выступление закончилось. Саботаж тут же прекратился.

На следующий день мы вместе с Козловым провели инспекцию судов, находившихся в распоряжении округа. Эта инспекция произвела на нас с Сережей удручающее впечатление. Два больших катера, которые прибыли в мае 1918 года с Днестра, находились в состоянии, требующем ремонта. Из трех имевшихся на этих катерах пушек, боеспособной была только одна. Только пулеметы на них были полностью исправны. Нужен был ремонт, срочный, но Козлов завел свою обычную песню «того нет, этого нет». Мобилизованный незадолго до моего приезда буксир «Марк», был кое-как вооружен, но команда состояла всего из 8 человек против необходимых 50. Единственная канонерка[51] (бывшая раньше буксиром) имела половину от необходимого плавсостава,[52] то есть не могла вести полноценных боевых действий. От нехватки ума или же из желания навредить местные «радетели» разобрали единственную имевшуюся в наличии плавучую мастерскую и установили вместо нее на понтоне две неисправные пушки. Один из днестровских катеров затеяли переделывать в минный, да сразу же бросили это дело из-за нехватки необходимого оснащения. Команда другого катера была пьяна поголовно. Пьян был и комиссар флотилии Юркевич, балтийский матрос, бывший анархист. Не знаю, как можно было назначать комиссаром анархиста, пускай и бывшего. По своему опыту знаю, что организаторы и командиры из анархистов были никудышные. Герой революции товарищ Железняков,[53] вместе с которым я штурмовал Зимний дворец – единственное известное мне исключение из этого правила.

Кроме катеров с Днестра прибыло сколько-то (точную цифру не помню) моторных понтонов.[54] Только на двух понтонах было по одной 76-миллиметровой пушке. На остальных только пулеметы. На вопрос о том, что делается для укомплектования орудиями остальных понтонов, Козлов развел руками – нет, мол, орудий, не прислали. Я не без ехидства напомнил ему о том, что в Царицыне имеется и работает орудийный завод. Договоритесь с товарищами, потребуйте, если договориться не получится. Вы же – штаб округа!

– Мы отправляли на завод письмо, у меня есть копия, – сказал Козлов в свое оправдание.

«Да подотрись ты своей копией, скотина!», едва не вылетело у меня. Пушки нужны для войны, а не бумажки! Что такое тяжелый понтон с двумя пулеметами? Это примерно как кавалерист, вооруженный одной нагайкой. В тяжелейшее для Республики время вам прислали понтоны! (Часть их должна была уйти вверх по Волге, но идти им следовало полностью вооруженными). А вы их вооружить не можете!

Более всего меня возмутили два обстоятельства.

1. О реальном состоянии флотских дел окружной комиссариат в Москву не сообщал. Все суда на бумаге значились действующими, полностью боеспособными. Козлов попробовал сослаться на то, что он недавно приступил к работе, но я резко оборвал его и сказал, что на составление правильной сводки, отражающей реальное состояние дел, нужно полдня. И сделать это следовало в первую очередь. Любой командир, вступив в новую должность, прежде всего должен узнать, какими силами он располагает. Нас этому учили в школе прапорщиков. Козлова, окончившего военное училище, этому тоже учили, да получше нашего.

2. Во время инспекции Козлов заявил, что штаб округа возражает против «отдачи» принадлежащих ему судов в создаваемую Волжскую флотилию. Мол, это наши суда и мы сумеем распорядиться ими без чьих-то подсказок. Я вначале ушам своим не поверил. Столько бессонных ночей подряд, в последнюю ночь тоже не удалось поспать, потому что говорил с Межевых, может и померещиться с устатку. Но когда Козлов повторил свои слова, я объяснил ему, что окружной комиссариат не вправе возражать морскому наркомату. Суда принадлежат не комиссариату, а народу, Советской Республике. Козлов на это ответил, что Андрей Евгеньевич (Снесарев) будет недоволен. Мне хотелось ответить на это грубостью, поскольку нервы мои к тому времени были взвинчены, но я сдержался. Сказал только, что для меня имеет значение порученное мне дело, а не настроение военрука Снесарева.

Если накануне Козлов так и светился радушием, вел себя словно наш задушевный друг, то к вечеру он глядел на меня волком. За один день закончить инспекцию не удалось.

– Вы так медленно все делаете, – недовольно сказал мне Козлов, – в каждый угол заглядываете, придираетесь ко всему. А у меня работы невпроворот. Множество неотложных дел.

Я предпочел пропустить его упрек мимо ушей, но тут встрял Сережа.

– Если бы вы помогали нам, а не мешали, то мы бы управились гораздо быстрее, – сказал он Козлову. – Вы же знаете истинное состояние дел, верно? Так говорите сразу, где какие недочеты есть, чтобы нам не пришлось бы искать их самим. Все быстрее выйдет.

– Не надо меня обвинять в том, чего не было! – возмутился Козлов. – Я не мешаю вам, а помогаю! Если хотите знать, то это не входит в мои обязанности! Приехали, так инспектируйте самостоятельно, а я после, если потребуется, готов дать пояснения! Если бы не просьба Андрея Евгеньевича, то я бы сейчас здесь не стоял!

Мне был хорошо ясен ход его мыслей. Использовать сказанное Сережей как повод для обиды, изобразить оскорбленную невинность и самоустраниться от инспекции судов, сославшись на большую занятость. А мы бы сами ее заканчивали. Мы бы, конечно, и сами справились, без Козлова, но не так скоро.

– Мы не гимназистки, чтобы в чувства впадать, – сказал я Козлову. – Никто вас ни в чем не обвиняет. Но товарищ Корнилов прав. Если вы хотите, чтобы мы скорее закончили, то приложите к тому все усилия. И незачем кивать на начальство. При чем тут просьбы? Раз суда находятся в вашем ведении, то извольте оказывать нам содействие или дайте нам вместо себя другого сведущего сотрудника.

– Лучше я уж сам, – ответил Козлов. – Начал, так закончу.

Была в его поведении одна настораживающая черта. Во время инспекции мы встретились со многими людьми, в том числе и с флотскими специалистами. Мне было интересно и полезно узнать их мнение по разным вопросам, но Козлов ни с кем не давал поговорить толком. Стоило мне начать разговор с кем-то, как он сразу же торопил нас идти дальше. Я задумался над мотивами, которые побуждали Козлова поступать подобным образом. Он что-то хотел скрыть от нас? Или же считал, что я принижаю его авторитет, обращаясь в его присутствии за справками к кому-то еще, он же «главный по флоту»? А если хотел скрыть, то что именно? Свою некомпетентность или что-то еще? Не было у меня доверия к Козлову (и к Снесареву тоже). Какой из человека специалист, знаток своего дела, так вот сразу понять невозможно, нужно присмотреться, оценить. Интуиция тут не поможет. А вот какое у человека нутро, чувствуется сразу. Вот, к примеру, Межевых мне сразу понравился, понял я, что он наш человек. А к Козлову чем дальше, тем сильнее росла неприязнь.

Кое-кого из тех, с кем мы познакомились во время инспекции, я запомнил, чтобы поговорить с ними после, без Козлова. И еще я решил побывать в Царсовете, поговорить с местными товарищами о флотских делах и вообще об обстановке в городе. Хотелось разобраться что к чему не только для доклада Троцкому, но и для себя самого.

С пристани мы втроем проехали в штаб. Козлова ждали дела, которые он был вынужден отложить из-за нашей инспекции, мне нужно было переговорить со снабженцами по поводу обеспечения судов всем необходимым (в первую очередь следовало закончить с минным катером), а Сереже нужны были кое-какие документы для составления отчета о том, что мы видели.

В штабе я неожиданно встретил товарища Сталина. Он вышел из приемной Снесарева. Увидев меня, он сказал по-грузински: