В начале современной эпохи истина вновь превращается в проблему, она выходит за рамки традиционных решений, потому что становится субъектом желания со стороны людей. Это признак истины: что она желанна и проявляется в «Я» как неуемная потребность существовать и реализовывать себя. Короче говоря, правда – это проблема жизни. И мы владеем истиной только в той мере, в какой мы ее ищем, желаем и стремимся к ней.
Декарт пошел своим путем и разработал метод, который обеспечивает максимально контролируемое и наиболее непоколебимое знание природы мира, достигаемое, например, посредством математического анализа. Но его первый шаг продолжал очаровывать меня и пробуждать вопросы и позволил сформулировать нерешенный вопрос в рамках собственной философии Декарта. Помогло ли полноценно растолковать наше стремление к истине ее отождествление с грандиозной машиной, принцип работы которой можно объяснить с точки зрения геометрии как ряд количественных отношений между величинами? Устранило ли такое объяснение все беспокойства «Я» в ожидании истины?
Два столетия спустя Ницше ответит на этот вопрос отрицательно; присущий философу иконоборческий радикализм заставит его разрушить само понятие «истина»: «Я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий… Я первый открыл истину через то, что я первый ощутил –
Но кризис не отменяет первоначальной постановки вопроса, и даже наоборот, он вновь выдвигает его на первый план: откуда берется это желание, которое сейчас пробуждает насилие, потому что оно недостижимо? Это то, что Ницше вкладывает в уста странника, главного героя, высказывающего мысли автора: «Однажды странник захлопнул за собою дверь, остановился и начал плакать. Потом он сказал: „Этот сыр-бор вокруг истинного, действительного, немнимого, достоверного! Как я зол на него! Отчего меня погоняет как раз этот мрачный и пылкий погонщик!“»[59] («Веселая наука», 309).
Почему странник плачет? Потому что его преследует проблема реальности, потребность в истине, от которой он мечтает избавиться, она раздражает его, не позволяет «построить» себя так, как ему хочется. Это что-то вроде силы тяжести, она его злит, странник всем существом ощущает ее присутствие, но не в силах объяснить ее природу. На самом деле «нигилист» Ницше не должен испытывать такого желания, и «Я» человека, ищущего и жаждущего, должно выходить за пределы «сверхчеловека» или «за пределы человека», а его желание должно усиливаться и искажаться сверх всякой меры, обращаясь в чистую волю к власти, согласно которой все истинно, потому что все необходимо, а «Я» – всего лишь буржуазный пережиток, от которого нужно избавиться.
Конечно, это уже другой Ницше, не тот, который позже будет предаваться постметафизическим размышлениям (кто-то называет их постмодернистскими), не тот поборник интерпретаций, побеждающих факты, релятивизма, побеждающего объективность реальности, и крайнего перспективизма, согласно которому каждый человек должен строить себя сам. Наш Ницше немного другой, он балансирует между двумя крайностями, существование которых сам же и допустил. С одной стороны, это чистое следование побуждениям современного индивида (вслед за своим кумиром Вольтером), окончательно освобожденного от истины. С другой стороны, это отождествление свободы со «спинозовским» принятием великой необходимости мира, в котором все вечно и неизменно возвращается на круги своя. Проблема Ницше, застрявшего между этими двумя крайностями, так и остается нерешенной. И этот факт дает нам понять, как изменился современный нигилизм по сравнению со своей прошлой версией. Он изменился, потому что эти две гипотезы, несмотря на все общение,
Об истине нельзя думать с точки зрения отстраненного «Я», освобожденного от всякого влияния реальности. На нее нельзя смотреть с позиции реальности, не признавая свободного «Я» человека. Истина кроется в отношениях.
Есть простой, но действенный пример, который я часто привожу своим студентам, чтобы проиллюстрировать то, как обстоят дела с истинностью нашего «Я», которое открывается мировой истине. Допустим, вы безумно влюбляетесь в одного человека, и сперва ваша любовь безответна, она повергает вас в глубокую печаль и не несет никакого удовольствия. Но со временем, если повезет, ситуация меняется, и ваш избранник или избранница тоже влюбляется в вас. Тот вечер, когда вы это осознаете, становится совершенно особенным, вы теряете сон, потому что свежесть любовного чувства буквально «захватывает» вас. Что вы будете делать утром, едва проснувшись? Позвоните или встретитесь с этим человеком и прямо или завуалированно попросите сказать, что это правда, или спросите: «Так это правда?» Каждый из нас создан для того, чтобы наслаждаться любовью и
Но еще яснее об этом размышляет великий швейцарской теолог и философ Ганс Урс фон Бальтазар, который в монументальной работе «Истина мира» (Wahrheit der Welt, 1985) пишет следующее:
«Этот первый вопрос, существует ли истина вообще, мог бы показаться [мыслителю] сопоставимым с первым трепетным разговором молодого человека с девушкой, в результате которого он бы уверился, что она любит его. Но было бы странно влюбленному просто удовольствоваться этим фактом, не видя в нем распахнутой настежь двери, отправной точки. В этой жизни вечный вопрос, который влюбленные задают друг другу, – любишь ли ты меня? – каждый день будет новым и живым; нельзя слишком сильно сомневаться в любви, потому что любовь не может удовольствоваться утвердительным ответом, и за каждым ответом кроется новый вопрос, за каждой определенностью – новая перспектива и новое открытие».
Истина никогда не станет абсолютом, которым можно обладать; это событие, до которого можно лишь дотронуться.
13. Долг, который нас привлекает
Одна из характерных черт общества повсеместного нигилизма – кризис общеизвестных обязанностей, то есть тех фундаментальных ценностей, с которыми в большей или меньшей степени связано сосуществование людей в рамках социума. Эту тревожную тенденцию в отношении обязанностей не совсем оправданно сейчас называют релятивизмом. Однако это не означает, что у людей больше не осталось ценностей, в которые можно было бы верить, или что они просто отказались от поиска смысла жизни, как, с легким раздражением, предполагает традиционалистская идеология. Самая сложная и самая интересная сторона усталости от нигилизма заключается в том, что человек перестает различать мотивы существования по их надындивидуальному характеру, универсальной идеальности, как было в другие эпохи, теперь эти ценности различаются по другому принципу: совпадают они или не совпадают с ожиданиями и желаниями самореализации индивидов.
И это уже не просто вопрос того, что великий социолог Макс Вебер после Первой мировой войны назвал «политеизмом ценностей». В эпоху «разочарования в мире», «в богочуждую, лишенную пророка эпоху»[61] – как утверждал Вебер в работе «Наука как призвание и профессия», – различные ценности находятся в постоянном конфликте друг с другом, и каждый человек должен придерживаться этики ответственности, то есть сам отвечать за последствия своих действий. Но сегодня, в эпоху перехода от политеизма к релятивизму ценностей, нам кажется, что все повернулось вспять: фокус сместился не столько на обязанность каждого человека быть ответственным перед обществом, сколько на право каждого заставить общество признать свою потребность утвердиться как личность. Это придает самому термину «релятивизм» более правильное и точное значение: не отмена и релятивизация абсолютных принципов, а определенное воззрение на ценности отдельных людей, «имеющих к ним отношение». Ценности зависят от людей, а не люди от ценностей. И поэтому эпоха осознанного нигилизма мыслится уже не как эпоха обязанностей, а как эпоха прав.
Как и в случае любой культурной поляризации, упускающей из виду весь накопленный опыт, это повлекло за собой значительные проблемы в определении концепции, и они становились все более заметными с конца шестидесятых годов и вплоть до наших дней. Упомяну только две знаковые проблемы. Первая относится к социально-антропологической сфере: если основой человеческого сосуществования являются священные и неотчуждаемые права каждого индивида, что произойдет в случае конфликта прав разных индивидов? Возьмем несколько самых неоднозначных примеров вроде конфликта неотъемлемого права женщины прервать беременность (с учетом всей драматичности такой ситуации для самой женщины), и права ребенка появиться на свет. Или, наоборот, права человека прибегнуть к суррогатному материнству ради продолжения рода, если он не может иметь детей, и «естественного» права суррогатной матери полноценно наслаждаться плодами своего материнства, а также права ребенка на возможность признать свою биологическую мать. Не говоря уже о правах человека на самоидентификацию вне рамок своей биологической и сексуальной природы, то есть принадлежать к тому «полу», к которому он сам себя причисляет.
Но, как это часто бывает, острее всего мы воспринимаем вопросы второго порядка – философские или даже «метафизические». Самая очевидная проблема заключается в следующем: мы больше не думаем о «Я», о конкретных «субъектах» из плоти и крови, которым присущи права, а мы думаем о правах, которые сами порождают субъектов. Утверждение, что законы государства могут гарантировать в целом неограниченные права отдельным категориям лиц, ведет к идее, что именно эта правовая защита определяет реальность лиц, которые извлекают из нее выгоду. Мы исходим не из фактов, а из закона. Для того, чтобы реализовать и признать собственное бытие, требуются не личные впечатления, а юридическое признание, оно становится источником бытия человека.
Наиболее важным культурным и политическим результатом всего этого является своеобразное дробление фундаментальных мотивов социальной общности, возникающее не из какой-то общей тенденции. В свете этого можно сформулировать различия между индивидуальными и коллективными правами из непрерывных изменений в самой диалектике права, затрагивающих все сферы жизни людей. Это заставляет внимательного наблюдателя утверждать, что «мы не можем думать о рецептах из прошлого, зацикленных на неограниченном расширении прав вплоть до того, что простые желания становятся правами. Новый смысл жизни гарантирует только политика обязанностей. Смысл жизни придают обязанности, а не права; однако сегодня мало кто, а может быть, и вообще никто не говорит об обязанностях» (Лучано Виоланте[62]).
Однако давайте посмотрим правде в глаза: «право» – очень привлекательный термин, в отличие от навевающего тоску «долга». Даже говоря обычным языком, долг – это то, что мы обязаны выполнять вопреки собственному желанию и естеству. Давайте задумаемся над этим: зафиксированное словарями значение слова ведет нас туда, куда мы бы с радостью никогда не отправились, чтобы не чувствовать себя обязанными, обремененными и в итоге вынужденными туда идти. Но почему?
«Так говорил Заратустра» Ницше – произведение об одном из самых необычных «метаморфозов» человеческого духа в поисках освобождения; обратимся к сюжету борьбы льва с драконом. «Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? „Ты должен“ называется великий дракон. Но дух льва говорит „я хочу“. Чешуйчатый зверь „ты должен“, искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, „ты должен!“» («Так говорил Заратустра», глава «О трех превращениях»).
Нигилизм – это в некотором роде несостоятельность Канта, кантовского долга, не имеющего никакой другой мотивации, кроме как навязываться самому себе. Почему нужно следовать долгу? Единственный ответ: потому что так надо, то есть потому, что так повелел универсальный разум, присутствующий в каждом индивиде. Для Канта это самое главное из существующего в человеке, достойное восхищения и «уважения»: его чистая свобода следовать нравственному закону. Абсолютная и безусловная самоцель. Все остальные вещи создаются как средство достижения каких-то целей или являются результатом деятельности каких-то механизмов. Чисто только то, что присуще человеку, и таковым должно оставаться, иначе сам человек потеряет свое человеческое естество.