Таким образом, этот вопрос вполне уместен: «Тот факт, что существует бытие, – продолжает Эко, – сам по себе причина того, что мы вынуждены спрашивать себя об этом, и, следовательно, ответ только один: „Потому что существует“, ведь если бы чего-то не было, мы бы даже на секунду не задумались, что этого не могло быть».

Заметьте, мы не просто составляем обзор философских тезисов, а выявляем различные способы бытия человека в мире, даже если этот человек понятия не имеет о философии. И как я сказал, наиболее радикальным воззрениям следуют те, кто мельком увидел в вопросе Лейбница попытку отказаться от объяснения мира в соответствии с метафизической традицией. Лейбниц искал некую «основу», «причину» происхождения всех сущностей, которая составляет «повод» существования всех вещей (в немецком языке эти три понятия – основа, причина и повод – выражаются одним словом Grund). Хайдеггер поднял этот вопрос в своем знаменитом рассуждении «Что такое метафизика?» 1929 года: он спрашивал, почему существует нечто; или, говоря его словами: «Потому что оно есть сущее, а не Ничто»[53] – это можно понимать как вопрос о «сущности» вещей (как, по его мнению, философия почти всегда и делала). Если же мы обратим внимание на вторую часть фразы, «а не Ничто», то мы поймем, что это далеко не риторическое дополнение к первой части на самом деле содержит в себе его загадочную причину, так как указывает нам, что «бытие» не отождествляется с одной вещью или даже с суммой всех вещей, а радикально отличается от них, это «иное» или «различие», то есть «ничто» по отношению к сущности. Это означает, что вещи не могут быть объяснены сущностью, действующей как причина, потому что основа (Grund) этой сущности на самом деле не является основанием (Ungrund) или даже бездонной бездной (Ab-grund). А это значит, что бытие остается «тайной», которая не находит объяснения и основания с нашей стороны, но является чистым актом «дарения» вещей. Их происхождение нельзя понять, а можно лишь помыслить как отступление и допущение, отказ от всего и в то же время как принимаемый дар.

Конечно, Хайдеггер, скорее всего, позаимствовал это понимание из христианской концепции, согласно которой Бог и есть то самое существо, которое безвозмездно дарует то, что сотворило. Но когда этот акт творения был назван «причиной», а само творение – «следствием», тайна бытия оказалась утрачена. Превратилась в непреложный закон. Поэтому мы должны переосмыслить бытие как дар без дарителя: дар из небытия. Луиджи Парейсон сделал следующий шаг: назвал это ничто свободой не в моральном смысле, а в смысле беспричинного движения, не как причину, из которой можно вывести следствия согласно принципам, а как истинную суть вещей, которые не могут быть чем-то другим. И тогда сам Бог из сущности в основе всей реальности превратился бы в ту же самую свободу, близкую к «ничто».

Ничто, таким образом, не просто означает нечто большее, чем предмет, который больше-не-существует, или тот, что еще-не-существует, а представляет собой измерение, присущее всему, что есть или еще будет, его «происхождение», след его возникновения, его воплощение. Ничто больше не является понятием, обозначающим остатки после исчезновения чего бы то ни было, а наоборот, теперь это понятие полного бытия, позволяющее нам постигать в вещах их происхождение, независимо от знания, откуда произошла эта вещь. Потому что всё – включая меня – не только изначально было вырвано из ничего, но и утверждается в небытии в каждый момент своего существования. Даже сейчас, в настоящем, ничто не является каким-то реликтом или диалектическим отрицанием того, что «есть», а хранит тайну существования всего существующего. И это все меняет: теперь мы можем видеть существующий предмет только как набор его характеристик, как следствие или продукт неких определяющих его факторов, или воспринимать его присутствие как нечто, приближающееся ко мне, а не как конечный результат перед моими глазами. В последнем случае существующие вещи просто возникают из ничего, и этого достаточно; в другом случае вещи несут в себе воспоминания о ничто.

Более того, ничто – это понятие, устремленное в прошлое и будущее, как понимали это многие философы ХХ века, когда размышляли о вещах, характерных для человеческого существования. Это означает, что люди – «открытые» существа, потому что они способны на свободу, или «обречены» на нее (как сказал бы Сартр). Поэтому мы трансцендентные существа, всегда открытые для возможностей, для того, чего еще нет или что отличается от привычного нашей природе. Ничто в этом случае означает «трансцендентность» и свободу человека. Но самое интересное, что это ничто находится в самой глубине нашего сознания и мы воспринимаем его так, как мы воспринимаем самих себя. Проще говоря, ничто не может открыть путь к осознанию бездонной беспричинности бытия, обусловленной только его собственной сокровенной благодатью; но ничто также может скрыть эту пропасть, чтобы заставить нас смириться с абсурдностью нашего существования и мира в целом. Не думая ни о чем, мы защищаем тайну бытия от воздействия наших представлений и действий, стремления свести бытие к сущности, находящейся в нашем распоряжении; или мы можем просто заключить, что все существующее не может иметь никакого другого значения, кроме ничто. Как утверждает Хайдеггер, человека можно рассматривать как «заместителя Ничто» (опять же из «Что такое метафизика?»), и благодаря этому он может стать «пастухом бытия», «брошенным бытием на сбережение своей истины» («Письмо о гуманизме»[54]). Но люди, способные разумно мыслить и быть свободными, как подчеркивал Сартр, обладают способностью отрицать бытие, и поэтому для человека быть свободным означает «порождать ничто» внутри себя и вокруг себя.

Примечательно, что для Хайдеггера и Сартра ничто не всегда представляется переживанием, связанным с чувством тоски и глубоким «обращением в небытие» (Nichtung, néantisation). Для Сартра страдания – неотъемлемый признак свободы человека, обреченного потерять свое собственное существо. Тоска Хайдеггера с точки зрения бытия – это место, где все вещи исчезают и теряют ориентацию, и ничто как «заколдованная тишина» не предлагает нам никакого глубочайшего понимания бытия, потому что оно отвергает нас.

Эти мнения призывают выйти за рамки простой философской теории и предложить новые возможности для собственного понимания жизни. И осознать, как интуиция или слово вызывают мысли о своем значении, как приходит нам на память нужный узел опыта, даже если мы вовсе не «последователи» и не сторонники философской доктрины тех, кто предлагает его нам.

Это кажется странным, но следует признать, что проблема нашего отношения к реальности так или иначе лежит именно в области небытия. А потом надо как-то вернуть себе это ничто, встретиться с ним, вывести из равновесия, спровоцировать, не торопясь уничтожить и тем самым «подарить» нигилизму. Но напротив, я хочу сказать, что, достигнув самых глубин небытия и осознав, что оно от нас требует, мы сможем внести свой вклад в преодоление современного нигилизма.

И один великий «нигилист» прекрасно понимал, о чем идет речь. Я говорю о Вирджинии Вульф и об одном из ее автобиографических произведений 1939 года, но опубликованном посмертно под названием «Моменты бытия» (Moments of Being); в нем мы можем почувствовать беспрецедентную и «позитивную» вибрацию проблемы небытия. В этом произведении одним из самых ясных и точных способов познания самого себя становится литературный опыт.

Наши дни, как пишет Вульф, состоят из «моментов бытия», но они «заключены [embedded] в моменты небытия, которых намного больше». Реальность – это «добро [goodness]», которое «окутано чем-то вроде безбрежной ваты»: мы могли бы назвать это ватой бессмысленности, отсутствия живого и зримого смысла для себя и для мира. Итак, «бо́льшую часть каждого дня мы проживаем вне сознания». Но Вульф настаивает: только благодаря «сильному и внезапному потрясению», «исключительным моментам», в которых что-то «произошло с такой жестокостью, что я никогда этого не забуду», в этой вате внезапно открывается разрыв «по причине, которой я не знаю», и все становится наконец прозрачным, проявляется как «реальное».

Эти моменты могут быть отмечены «отчаянием» или «удовольствием»: в первом случае преобладает чувство абсолютной беспомощности; во втором мы ощущаем, что происходящее можно «объяснить», представить как «откровение» или знак, но также и «символ [token] реальной вещи, стоящей за явлением». Так рождается «философия или, во всяком случае, идея, которая у меня всегда была: что за ватой скрывается узор [a pattern]; что мы – то есть все люди – снова становимся частью замысла, что весь мир – это произведение искусства; что мы часть этого произведения искусства». В такие моменты, заключает Вульф, «поэзия сбывается» и «перо оставляет свой след». В самом деле, «я продолжаю верить, что именно эта способность переживать потрясения и делает меня писателем».

Разве то, что поэзия становится истинной и реальной, не означает, что смысл воплощается, становится осязаемым, узнаваемым и желанным для нашего разума за счет наших привязанностей? Моменты бытия и вправду таковы, – мы все испытываем это на собственном опыте, – потому что они непредсказуемы и неизбежны, не могут быть автоматизированы и запрограммированы. Они «оторваны» от небытия, и мы можем прожить их, обернувшись в вату наших решений, или всем существом ощутить чудо их присутствия.

Об этом «ничто», раздираемом присутствием вещей, событий и людей, нигилизм ничего не знает. Он занимается исключительно измерением и «техническим» управлением реальностью, лишая себя и мир беспокойства о смысле существования. Ничто – как концепция, но даже в большей степени как несводимый человеческий опыт – может в таком случае рассматриваться как точка, воздействием на которую можно опровергнуть основное условие нигилизма. Небытие – лучший друг бытия.