Принимая заказ на четвертый комплект, бармен изменил интонацию на вопросительную:
– Карашо?
Хорошо или нет, но ветер вернулся, причем со снегом – теперь в голове шумела настоящая пурга. Если уж вспомнились шпионы, то почему бы не предположить, что рассказанная Роменом Клиши история про Андрея Калищева – всего лишь легенда. Что дед Наум до войны работал здесь под прикрытием как агент советской внешней разведки. Как этот… ну… не Ричард Третий, при чем тут вообще Ричард… а, вот! Рихард! Рихард Вагнер! Нет, тоже что-то не так… Мысли путались, пурга крутила снежные вихри, звезды Артуа мерцали в слепящей красно-белой круговерти, мешая доктору Островски выудить из памяти нужное имя. А! Вот! Рихард Зорге! Вот, работал под прикрытием, как Рихард Зорге, предотвращая империалистическую войну. Ездил туда-сюда, жил на два дома…
Да нет, чушь полнейшая…
А непонятней всего – бабушка. Как могло случиться, что бабушка Лиза признала мужа в вернувшемся с Колымы абсолютно чужом человеке? Или бабушка Лиза – тоже… того?.. Бабушка Лиза – тоже не всамделишная бабушка! Эта догадка пронзила доктора Островски настолько, что он тут же заказал пятый комплект. Бармен с сомнением покачал головой. Весь вид его говорил: «А стоит ли, мсье?»
– Это за бабушку, – все так же по-русски объяснил ему Игаль. – Знаешь, как детей кормят: за маму, за папу… Так вот это – за бабушку. Которая на самом деле не бабушка. Но и не дедушка. И не я. Потому что я – хрен знает кто.
Как видно, объяснение прозвучало достаточно убедительно, так как парень принес заказанное. Дальше в памяти доктора Островски образовался некоторый провал, виновна в котором была все та же пурга, завесившая красно-белым пологом весь видимый мир. Тем не менее доктор мужественно шел сквозь метель, как капитанская дочка, как Ричард Зорге, как бабушка Наум. Время от времени в заснеженной степи вспыхивал киноэкран с более-менее яркой картинкой. Вот озабоченное лицо бармена, который настойчиво трясет его за плечо и повторяет: «Такси, мсье! Такси!» Вот таксист, непонятно ругаясь, прислоняет его к столбику у ярко освещенного входа в отель. Вот красный ворс под ногами и удивление – откуда в степи взяться красной ковровой дорожке? Неужели они с Ниной получили-таки Оскара за свой фильм? И все. После дорожки и Оскара – полное и окончательное затмение, до утра, до утренней головной боли и нынешнего дурацкого вида со скупердяйским французским полотенчиком на бедрах.
– Отвернись, – сказал он. – Мне надо одеться.
– Да ладно, – иронически хмыкнула госпожа Брандт, перед тем как снова повернуться к экранчику камеры. – Перед родной тетей-то чего стесняться. Я ж тебя еще младенчиком в ванночке купала, насмотрелась на твой краник.
Доктор Островски вздохнул и стал одеваться, но вдруг замер, пораженный неожиданной мыслью.
– Слушай, – проговорил он, – неужели я проспал больше суток?
– С чего ты взял? – отозвалась Нина.
– Ну как… Мы были у Клиши в понедельник, а наш самолет в среду. Значит…
– Ничего это не «значит», – оборвала его госпожа Брандт. – Успокойся, сегодня вторник.
– Тогда почему…
– Почему-почему… – раздраженно передразнила она. – Потому! Я поменяла рейс. Мы летим в Ниццу. И не из Брюсселя, а отсюда, из местного аэропорта.
Ботинок выпал из руки доктора Островски.
– Ну что ты на меня уставился? – продолжала Нина. – Мне надо делать фильм, ясно? Надо создать картину расследования – постепенного, трудного, от двери к двери, от загадки к загадке. Это тебе не поездка на субботнем лифте… тут чем больше остановок, тем лучше.
– Но зачем Ницца? При чем тут Ницца? Ты с ума сошла… мне завтра надо быть дома…
Нина презрительно фыркнула.