— Как же можно вам сказывать о тревогах Родителя, Господь Перший, — молвила Кали-Даруга, и хотя марность да синева на ее коже степенно стала уступать голубизне, досада из тона не исчезла. — Коли вы всяк миг тревожитесь о лучице, иноредь даже не примечая саму плоть. Да и потом, — миг тишины, надрывный выдох, напитанный заботой. — Родитель велел ничего вам не говорить, беречь и поколь не волновать, або слишком тяжелым было давешнее ваше состояние вызванное встречей с лучицей… Когда лишь посланная Родителем забота смогла снять с вас губительную тоску.
Старший Димург неспешно оперся руками о пухлые полотнища облокотниц, на малость поглотившие в своей нестабильной материи его кулаки, и, поднявшись с кресла, испрямив стан, много ровнее отозвался:
— Я постараюсь живица прибыть в Млечный Путь как можно скорей, абы не тревожить моего бесценного Крушеца.
— Скорей, это не более двух свати, Господь, — также немедля пояснила Кали-Даруга, словно страшась, что Бог ее не дослушав, уйдет и высоко вздев голову, уставилась в его лицо. — И еще, — голос рани тотчас стал низко-воркующим таким она говорила с мальчиком, али с малецыками, своими воспитанниками, когда желала их, в чем убедить. Теперь третий глаз демоницы раскрылся, явив свою привычную голубизну. — Прошу вас, Господь Перший, — продышала рани, — поколь будете подле Родителя не спорьте с ним, не гневайтесь, не мудрствуйте, не экспериментируйте, не своевольничайте и, конечно, не упрямьтесь.
Это явно говорило не создание, а словно старшая сестра…
Может Богиня?! та самая, каковой никогда в племени Богов не было, но каковая всегда подразумевалась людьми.
Глава двадцать первая
Возвышенное плато с достаточно пологими, расчлененными хребтами скальной породы, полуразрушенными, отжившими свой век, оное приютило влекосилов и кыызов, ноне было покрыто легкой дымкой тумана. Чудилось та дымка спустилась с остатков гряды из которой оногдась вылезли каменные воины своим мощным воинством отгородившие противоборствующих людей, столь жаждущих пролить юшку, как сказал бы сам человек, мазанных одним миром.
Яробор Живко днесь восседал в навесе сызнова принимая посланников от аримийцев, только теперь они вели себя по иному. И не только потому как по первому склонив головы, миг спустя упали на колени, прижавшись грудью к поверхности земли (вроде как вогнав в ее каменистую рыхлость и само лицо), но и тем, что привезли дары для рао. Огромные сундуки в которых находились ткани, драгоценные камни, посуда и даже шатер. Это была быстровозводимая из брусьев и шелковой материи, легкая четырехугольная постройка, подаренная взанамест навеса, точно не соответствующего ноне той роли кою занимал Яробор Живко.
Аримийцы. И это были иные аримийцы, кои досель не приходили к людям рао. Обряженные в богатые одежи, в шлемах с серебряными вставками, увенчанными изогнутыми иглами, шишками и рогами, наконец, подняв голову с земли, испрямили станы, право молвить, так и не встав с колен. Один из них тот, что расположился в середине и казался самым низким, однако судя по манерам держаться, занимал какое-то особое место среди своего народа, наново приклонил голову. Он смотрелся достаточно смуглокожим, с узким плоским лицом, где поместился длинный с прямой спинкой нос, средней величины губы, про оные нельзя было сказать тонкие аль широкие. Скуластое лицо этого аримийца делало его каким-то совсем уплощенным, а темно-карие очи едва проглядывали в узких разрезах. Верхние веки имели подле уголков глаз видимую выступающую складку, какая была отличительной чертой аримийцев и одновременно роднила их с кыызами и тыряками.
Старший из аримийцев резким движением снял с головы свой шлем и показал черно-синие, жесткие волосы, местами покрытые белыми волоконцами седины, чем-то напоминающие волосы Бога Асила, а после негромко и единожды почтительно заговорил:
— Император Зенггуанг Юань прислал сыну Верховного Нефритового правителя, — немедля стал переводить Абдулмаджи, а за ним Гансухэ-агы, — что властвует на верхнем тридцать шестом небе в роскошном дворце эти дары. Чтобы испросить прощение за проявление неуважение и заручиться поддержкой его достославного сына и императора каменного народа Ярого Жива.
Гансухэ-агы сидящий слева от мальчика на немного смолк, рывком повернул голову вправо, глянул на стоящего толмоча Абдулмаджи, и что-то молвив на его родном языке легохонько засмеялся.
— Эвонто они так твое имя рао перекрутили… Ты теперь у них Ярый Жива, — добавил он погодя.
— Жива, — немедля отозвался, широко улыбнувшись не только сидящим справа от него Волегу Колояру и Бойдану Варяжко, но и стоящему супротив него на коленях полководцу аримийцев Ксиу Бянь, Яробор Живко. — Великая Богиня, олицетворение весны, любви, молодости, красоты, процветания. Лесики считают, что Жива появляется на Земле ранней весной, когда начинает расцветать природа. Твердолик Борзята, мой кровный отец, сказывал, что когда-то в честь этой Богини было построено в нашем княжестве мощное капище, где преподносились подношения и дары в первых днях травень месяца, ибо Жива считалась источником самой жизни.
— Влекосилы считают, — также вставил Волег Колояр, лишь мальчик замолчал, ибо знал, что тот всегда сказывая о верованиях своего народа, в первую очередь интересуется преданиями влекосил. — Деву, Живу, Живану, Сиву, Сибу, Дживу, Богиней жизни, весны, рождения и любви, каковая олицетворяет жизненную силу и противостоит воплощениям смерти. Богиня дает при рождении каждому человеку в мире чистую и светлую душу. Считается, по поверьям влекосилов, ее воплощением является птица кукушка. Которая прилетая из Нави, приносит на крыльях души новорожденных и ведает часами рождения, брака, смерти.
— Потому давеча, еще до появления нурманн и ашеров, волхвы гадали по кукованию кукушки о судьбе человека, — добавил все также сияя юноша.
Его возвращение с маковки произошло, когда он почивал. И пробудился Яробор Живко уже в юрте, где Толиттама и две другие апсарасы, оповещенные демоницей об отбытие старшего Димурга из Млечного Пути, окружили его особой заботой и теплотой, тем стараясь не допустить смури и у Крушеца. Как оказалось после, в поселении мальчика не было три дня, и если к тому сроку прибавить еще сутки, что он болел, то в целом никто и не заметил его отсутствия и даже Айсулу.
— Правда, ожидает ребенка? — тихонько вопросил Яроборка Толиттаму нежно лаская ее долгие, темно-русые волосы, укрывающие волнами его грудь также как и голова, пристроенная на ней, мягко касаясь оголенной кожи щекой, а порой и губами.
— Правда, господин, — полюбовно отозвалась апсараса, и, приподняв голову с груди юноши, трепетно облобызала кожу нежной податливостью пухлых губ. — Только госпожа в том не уверена, потому тянет с тем, чтобы поделиться с вами известием. Однако мы апсарасы в том событии убеждены.