– А имя?
– Мадлен.
Итак, Мадлен Жакет. Я на несколько секунд задумался. Такой фамилии мне бы никогда не придумать. Случается, я неделями ищу имя или фамилию персонажа, потому что твердо убежден: звучание влияет на судьбу. Иногда с их помощью я лучше понимаю определенные характеры. Натали не может вести себя так же, как Сабина. Каждый раз я взвешивал «за» и «против». И вот, без всяких размышлений, я встречаю Мадлен Жакет. Преимущество реальности: выигрываешь время.
Хотя… тут имеется и значительный изъян: отсутствие альтернативы. У меня уже есть роман о бабушке и проблемах старости. Неужели я вынужден опять браться за эту тему? Не очень-то радостно, но ведь ничего не остается, кроме как принять все последствия собственного плана. Какой интерес пытаться обойти реальность? Я подумал-подумал и решил: моя встреча с Мадлен неслучайна. Отношения писателя с выдуманным им же сюжетом – это вроде приговора к пожизненному заключению[1].
Мадлен прожила в этом квартале сорок два года. Может, я уже где-то и сталкивался с ней, однако ее лицо было мне незнакомо. Правда, я поселился здесь сравнительно недавно, но всегда любил подолгу мерить шагами улицы: это помогает мне думать. Я один из тех, для кого процесс создания книги – нечто вроде освоения новой территории.
Мадлен должна была знать истории многих местных жителей. Она видела, как росли дети и умирали взрослые; она должна была помнить, какие новые торговые заведения появились на месте исчезнувшего книжного магазина. Несомненно, приятно провести всю жизнь на одном и том же месте. То, что я счел бы географической тюрьмой, для других было миром привычных ориентиров, где все знакомо и где чувствуешь себя защищенным. Моя невероятная тяга к бегству часто заставляла меня переезжать (а еще я никогда не снимаю пальто в ресторане). По правде говоря, я не люблю задерживаться в местах, связанных с определенными воспоминаниями; Мадлен же, наоборот, каждый день ступала по следам своего прошлого. Проходя мимо школы, где когда-то учились ее дочери, она, возможно, вспоминала, как они бежали ей навстречу и бросались на шею с криком «мама!».
Мы с ней еще недостаточно сблизились, но разговаривали уже вполне свободно. По-моему, через несколько минут мы оба забыли, что встретились случайно. Это подтверждает очевидную истину: каждый человек любит говорить о себе, каждый – творец собственного романа. Я чувствовал: Мадлен вся зажглась оттого, что может представлять интерес для других. С чего начать? Я не хотел мешать ей выстраивать воспоминания. Она спросила:
– Мне рассказать о детстве?
– Если хотите. Но это не обязательно. Можно начать с чего-нибудь другого.
– …
Она как будто растерялась. Наверно, вести ее по закоулкам прошлого придется мне. Но только я открыл рот, как она повернулась к фотографии на стене.
– Лучше поговорим о Рене, моем муже. Он давно умер, но ему будет приятно, что мы начнем с него.
– Ах так… ну хорошо, – ответил я, мысленно отметив, что мне придется удовлетворить не только живых читателей, но и мертвых.
Мадлен вздохнула глубоко, как ныряльщица, словно ее воспоминания прятались глубоко под водой. И начала рассказывать. Они с Рене познакомились в конце 60-х годов на балу пожарных 14 июля. Им с подругой хотелось найти себе партнеров-красавчиков. Но к Мадлен подошел какой-то тщедушный тип. И сразу же растрогал ее – она почувствовала, что этот человек не привык общаться с незнакомцами. Так оно и оказалось. Но должно быть, в тот момент он испытал в теле или в душе что-то необычное и потому решился.
Позже Рене рассказал ей, чем был вызван его порыв. Будто бы она очень походила на актрису Мишель Альфа. Тогда Мадлен ее не знала (как и я). Правда, после войны Мадлен нечасто ходила в кино. В конце концов она увидела фотографию Мишель Альфа в каком-то журнале и удивилась: сходства между ними почти не было, разве что совсем слабое. Но Рене Мадлен казалась почти двойником этой малоизвестной актрисы. Его эмоции были связаны с прошлым, с неким страшным эпизодом военного детства. Мать Рене участвовала в Сопротивлении. Будучи на подозрении у полиции, она прятала маленького сына в кино[2]. Рене было очень страшно, и он старался отвлечься, вглядываясь в лица актеров на экране. Мишель Альфа словно бы стала его могучей защитницей и утешительницей. Прошло больше двадцати лет, и он увидел нечто подобное во взгляде женщины, встреченной на балу пожарных. Мадлен спросила его, как назывался фильм. «Приключение на углу улицы», – ответил Рене. Я поразился – чем не намек на мой план?
Мадлен было тогда тридцать три года. Все ее подруги давно обзавелись семьями. Мадлен решила, что, пожалуй, пора и ей устроить свою судьбу по примеру других благовоспитанных девиц. Она уточнила, что неслучайно употребила эти слова: несколько лет назад в свет вышли «Воспоминания благовоспитанной девицы» Симоны де Бовуар. Мадлен глубоко уважала мужа, но все-таки решила сказать мне правду: в момент замужества она слушалась скорее голоса разума, чем голоса страсти. Так приятно, когда тебя любит надежный и уверенный в своих чувствах человек; так приятно, что можно позабыть о собственных чувствах. Со временем нежность и чуткость Рене победили. Никаких сомнений: Мадлен любила его. Но никогда не пылала рядом с ним испепеляющим огнем первой любви.
Мадлен на минуту замолчала, видимо никак не решаясь упомянуть историю, заставившую ее страдать. Некоторые раны никогда не заживают, подумал я. Конечно, меня очень заинтересовал намек на некую – возможно, трагическую – страсть. Разумеется, стоило бы пойти по этому следу. Но Мадлен проявила ко мне такое доверие, что я не хотел ее подгонять и выспрашивать о том, о чем она упомянула только вскользь. Она вернется к этому позже. Сейчас я еще не могу говорить о подробностях, которые узнаю лишь спустя несколько дней, но сразу сообщаю, что эта история, связанная со многими треволнениями, займет в рассказе самое важное место.
А пока что вернемся к Рене. На балу они договорились о следующей встрече. Через несколько месяцев поженились, а еще через несколько лет стали родителями. Стефани родилась в 1974 году, Валери – в 1975-м. В то время мало кто из женщин впервые рожал ближе к сорока. Мадлен откладывала беременность из-за работы. И хоть и любила дочек, страдала оттого, что ей плохо удавалось совмещать материнство и карьеру. По ее мнению, мужчины поступали с женщинами несправедливо. «Муж работал все больше и больше. Я часто оставалась с малышками одна…» – сказала она с оттенком горечи. Но какой смысл упрекать покойника?
Рене, скорее всего, не замечал недовольства жены. Он гордился своими достижениями в Управлении парижского транспорта. Начав машинистом метро, он завершил карьеру на одной из самых ответственных руководящих должностей. Сослуживцы были для Рене второй семьей, так что выход на пенсию обрушился на него подобно ножу гильотины. Муж Мадлен совершенно растерялся. «Не вынес безделья». Мадлен повторила эти слова три раза, со все большей нежностью. Со смерти Рене прошло двадцать лет, но наш разговор всколыхнул прежние эмоции, и прошлое будто предстало в новом свете. Рене чувствовал себя как воин, лишенный возможности сражаться. Жена предлагала ему начать учиться чему-нибудь новому или заняться благотворительностью, но он все отвергал. Что греха таить, он был глубоко подавлен тем, что прежние коллеги постепенно от него отошли. Он понял, что отношения с ними были поверхностными, и все для него потеряло смысл.
На фоне морального истощения у Рене обнаружился рак прямой кишки; его неопределенное состояние словно бы обзавелось окончательным диагнозом. Примерно через год после выхода на пенсию он умер. На похороны пришло много бывших сослуживцев. Мадлен смотрела на них, не говоря ни слова. Некоторые произносили короткие речи, восхваляя душевного и честного человека, но он-то уже не мог оценить эти запоздавшие свидетельства нерушимой дружбы. По мнению Мадлен, все это выглядело жалко, но она так ничего и не сказала, отдавшись воспоминаниям о том, что было у них хорошего и как они жили в мирном согласии. Они столько сделали вместе, пережили вдвоем столько радостей и горя, а вот теперь все кончилось.