У тела любимого человека зародились не только представления о душе, вера в бессмертие и могучие корни человеческого сознания вины, но и первые этические заповеди. Первый и важнейший запрет пробуждающейся совести гласил: ты не должен убивать. Он был выдвинут в качестве реакции на скрытую за скорбью удовлетворенную ненависть к любимому мертвецу и мало-помалу распространился на нелюбимого чужака, а в конце концов даже на врага.

В последнем случае этот запрет уже не воспринимается цивилизованным человеком. Когда окончится жестокая бойня этой войны, то каждый из победивших воинов с радостью вернется в свой дом, к своей супруге и детям, далекий и свободный от мысли о врагах, которых убил в рукопашном бою или с помощью оружия, действующего на расстоянии. Характерно, что отсталые народы, которые еще живут на земле и которые, безусловно, стоят ближе к первобытному человеку, чем мы, ведут себя в этом случае иначе – или вели, пока не испытали на себе влияние нашей цивилизации. Дикарь – австралийский абориген, бушмен, коренной житель Огненной Земли – это далеко не лишенный раскаяния убийца; когда победителем он возвращается домой с военной тропы, то не имеет права вступить в свою деревню и общаться со своей женой, пока не искупит свои убийства на войне длительным и изнурительным покаянием. Разумеется, объяснение этого вытекает из его суеверия; дикарь все еще боится мести со стороны духов убитых. Но ведь дух убитых врагов – всего лишь проявление его нечистой совести, вызванной кровавым преступлением; за этим суеверием скрывается частичка его нравственного такта, утраченного цивилизованными людьми[56].

Набожные души, склонные отдалять нашу суть от соприкосновения со злом и низостью, не упустят, конечно же, возможности извлечь из древности и настоятельности запрета убивать устраивающий их вывод о силе этических порывов, которые нам вроде бы присущи. К сожалению, этот аргумент скорее доказывает противоположное: очень сильный запрет может направляться только против столь же мощного побуждения[57]. Нет необходимости запрещать то, чего не жаждет человеческая душа; оно исключается само собой. Именно акцент на запрет «Ты не должен убивать» подтверждает, что мы происходим от бесконечно длинной череды поколений убийц, у которых, как, видимо, еще и у нас самих, в крови заложено желание убивать. Этические устремления человечества, к силе и важности которых не нужно быть придирчивыми, являются приобретением человеческой истории, затем в очень изменчивом, к сожалению, объеме они стали наследственным достоянием современного человечества.

Давайте же оставим первобытного человека и обратимся к бессознательному в собственной психике. Здесь мы целиком опираемся на исследовательский метод психоанализа, единственный, который достигает таких глубин. Зададимся вопросом: как относится наше бессознательное к проблеме смерти? Ответ будет гласить: почти точно так же, как и первобытный человек. В этом, как и во многих других отношениях, человек доисторических времен продолжает без изменений жить в нашем бессознательном. То есть наше бессознательное не верит в собственную смерть, ведет себя так, словно оно бессмертно. То, что мы называем нашим «бессознательным», – это глубочайшие, состоящие из побуждений слои нашей души, не знающие вообще ничего негативного, никакого отрицания – противоположности в нем совпадают, поэтому оно и не признает своей смерти, которой мы можем придать только негативное содержание. Стало быть, вере в смерть не противостоит в нас ничего инстинктивного. Возможно, именно в этом заключается тайна героизма. Рациональные причины героизма основываются на мнении, что собственная жизнь не может быть столь же ценной, как некие абстрактные и всеобщие блага. Но, я считаю, чаще, видимо, имело место инстинктивное и импульсивное геройство, которое не учитывает подобную мотивацию и просто пренебрегает опасностью в соответствии с заверением Штайнклопферханна у Анценгрубера: «Ничего с тобой не случится!» Или же подобная мотивация служит только устранению опасений, способных задержать соответствующую бессознательному героическую реакцию. Напротив, страх смерти, владеющий нами чаще, чем нам самим известно, является чем-то вторичным и по большей части формировался из сознания вины.

С другой стороны, мы признаем смерть для чужеземцев и врагов и объявляем ее в отношении них столь же желанной и бесспорной, как и первобытный человек. Конечно, в этом случае проявляется различие, которое на деле будет признано решающим. Наше бессознательное не совершает убийство, просто оно думает о нем и желает его. Но было бы неверно совсем недооценивать эту психическую реальность в сравнении с фактической. Она достаточно важна и чревата последствиями. В наших бессознательных порывах мы ежедневно и ежечасно устраняем все, что стоит на нашем пути, что нас обидело или нанесло урон. Выражение «Черт бы его побрал», которое при шутливом негодовании очень часто срывается с наших уст и хочет, собственно, сказать: «Смерть бы его побрала», в нашем бессознательном является серьезным, мощным желанием смерти. Более того, наше бессознательное убивает даже за пустяки, подобно древнему афинскому законодательству Дракона; оно не знает никакого другого наказания за преступление, кроме смерти, и в этом есть определенная последовательность, ибо любой ущерб нашему всемогущему и самовластному Я является, в сущности, crimen laesae majestati[58].

Таким образом, если судить по нашим бессознательным побуждениям, мы, как и первобытные люди, сами являемся сборищем убийц. Хорошо еще, что все эти желания не обладают силой, приписываемой нами первобытным людям[59], иначе в перекрестном пламени взаимных проклятий давно пришел бы конец человечеству, включая лучших и мудрейших мужчин, а также самых красивых и прелестных женщин.

После подобных утверждений психоанализ чаще всего не вызывает к себе никакого доверия у дилетантов. Его отвергают как клевету, не принимаемую в расчет из-за заверений сознания, и умело не замечают незначительные признаки, с помощью которых сознание обычно обнаруживает бессознательное. Поэтому уместно сослаться на то, что многие мыслители, на которых психоанализ не сумел оказать влияния, довольно открыто клеймили готовность наших затаенных мыслей, пренебрегая запретом убивать, устранять все, что стоит у нас на пути. Для этого я избрал бы всего один ставший знаменитым пример вместо множества других.

В «Рérе Goriot» («Отец Горио») Бальзак обыгрывает одно место из произведений Ж.-Ж. Руссо, где автор спрашивает читателя, как бы он поступил, если бы мог – не покидая Парижа и, разумеется, не опасаясь разоблачения – простым усилием воли убить старого мандарина в Пекине, чья кончина доставила бы ему огромную выгоду. Руссо дал понять, что не поручится за жизнь этого вельможи. Слова «Tuer son mandarin»[60] стали позднее поговоркой, обозначающей эту тайную готовность даже современного человека.

Есть также некоторое количество циничных острот и анекдотов, которые свидетельствуют о том же самом, как, например, одно приписываемое супругу высказывание: «Если один из нас двоих умрет, я переселюсь в Париж». Такие циничные остроты были бы невозможны, не сообщай они отрицаемой истины, в которой не смеют признаться, хотя высказывали ее всерьез и незавуалированно. Как известно, в шутку можно высказать даже истину.

Следовательно, как для первобытного человека, так и для нашего бессознательного складывается ситуация, когда сталкиваются и оказываются в конфликте две противоположные установки к смерти: одна, признающая ее уничтожением, и другая, отрицающая ее реальность. И это тот же случай, что и происшедший в доисторические времена, – смерть или угроза смерти дорогого нам человека, родителя или супруги, брата или сестры, ребенка или близкого друга. Эти любимые люди являются для нас, с одной стороны, нашим внутренним достоянием, составной частью нашего собственного Я, впрочем, с другой стороны, отчасти чужаками, даже врагами. К нашим наиболее нежным и тесным отношениям добавляется, за исключением очень редких ситуаций, частичка враждебности, способная дать толчок бессознательному желанию смерти. Но из этого амбивалентного конфликта возникает не психология и этика, как некогда, а невроз, позволяющий нам глубоко заглянуть и в нормальную психику. Например, врачи, использующие при лечении психоанализ, часто имели дело с симптомом чрезмерно нежной заботы о благополучии родственников или с совершенно необоснованными самоукорами после смерти дорогого лица. Изучение этих случаев не оставило у них сомнений относительно распространенности и значения бессознательных пожеланий смерти.

Дилетант с крайней боязнью воспринимает возможность подобных эмоций и считает свою боязнь законным основанием для неверия в положения психоанализа. По моему мнению, незаслуженно. Ведь в них отсутствует намерение унизить нашу любовную жизнь, ничего подобного и не предлагается. Конечно, нашему разумению, как и нашему чувству, несвойственно сводить подобным образом друг с другом любовь и ненависть. Но поскольку природа работает с этой парой противоположностей, она способна постоянно сохранять любовь активной и свежей для того, чтобы обезопасить от подкарауливающей ее ненависти. Можно сказать, самым прекрасным расцветом нашей любовной жизни мы обязаны реакции против порыва недоброжелательности, который ощущаем в своей груди.

Теперь подведем итог: нашему бессознательному настолько же недоступно представление о смерти, насколько желанно убийство чужака, отношение к любимому лицу настолько же двойственно (амбивалентно), как и у человека доисторических времен. И все же как далеко в общепринятом культурой отношении к смерти мы удалились от этого первобытного состояния!

Легко объяснить, как война вмешивается в этот конфликт. Она сметает с нас позднейшие культурные наслоения и вновь выпускает наружу первобытного человека внутри нас. Она вновь вынуждает нас быть героями, не способными поверить в собственную смерть, называет чужеземцев врагами, смерти которых нужно добиваться или желать, советует нам переступать через смерть любимых людей. Но войну нельзя упразднить; пока условия существования народов настолько разнятся, а отталкивание между ними настолько велико, войны неизбежно сохранятся. Тут возникает следующий вопрос: не должны ли мы допускать ее и приспосабливаться к ней? Не обязаны ли мы признаться, что мы со своим цивилизованным отношением к смерти снова, как и некогда, оказались выше своего уровня и не должны ли мы поскорее осмотреться и признать истинное положение вещей? Не лучше ли предоставить смерти в реальности и в наших мыслях принадлежащее ей место и несколько ярче выставить на обозрение наше бессознательное отношение к смерти, до сих пор так тщательно подавляемое? Видимо, это не является крупным успехом, а скорее в некоторых отношениях шагом назад, регрессией, но это дает преимущество лучше учитывать правду и вновь сделать жизнь более переносимой. Ведь нести бремя жизни – первейший долг всех живых. Иллюзия теряет свою ценность, если мешает нам в этом.

Мы вспоминаем старое изречение: Si vis pacem, para bellum. Если хочешь мира, готовься к войне.

Можно было бы в духе времени его видоизменить: Si vis vitam, para mortem. Если хочешь вынести жизнь, приготовься к смерти.