19 июля, между первым и вторым часом после полуночи, запыхавшийся гонец достиг виллы в Анции, где тогда находился Нерон, и сообщил ему, что горит Большой цирк и пламя угрожает императорскому дворцу. Примчавшись в Рим, Нерон видит, что вся территория представляет собой раскаленную жаровню, а часть его собственного жилища обратилась в пепел. Потребовалось шесть дней, чтобы усмирить огонь. В качестве превентивной меры пришлось даже снести здания в округе — этот шаг лишил огонь постоянной подпитки и возможности дальнейшего распространения. Сгорели дома и торговые лавки, храмы и святилища, включая посвященное Весте, где хранились Пенаты — символы домашнего очага и родины, символы всего римского народа, — шедевры греческого искусства и многие «античные творения». Более десяти процентов городской застройки обратилось в пепел, в том числе вся зона Форума к югу от виа Сакра.

Римляне все больше убеждались, что не кто иной, как Нерон, поджег город, и даже авторитетные свидетельства философов продолжали с упорством и настойчивостью поддерживать это мнение. В «Естественной истории» Плиний Старший фиксирует его, точно непреложный факт: «Нерон повелел спалить Рим». Той же линии придерживается и Дион Кассий: «Он захотел осуществить давно вынашиваемый им проект: разрушить еще при жизни весь Рим и империю в придачу». В VI веке моралист Боэций в «Утешении философией» напишет: «Сколько преступлений, сколько бед свершил Нерон, омерзительный монстр, сжегший столицу мира».

Однако наиболее интересующий нас в данный момент автор — это опять же историк Тацит, который в своих «Анналах» оставляет нам такое сообщение:

И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому (XV, 4)[11].

«Мерзости», «ненависть к роду людскому»… эти характеристики великий историк прилагает к христианству и его последователям по причинам, которые он попытался разъяснить в начале указанной главы. Есть мнение, хотя и не доказанное полностью, что среди этих жертв был и Петр, признанный церковью «князем апостолов».

Тацит, описывая в своем труде события полувековой давности, провозглашает: «Мы не знаем, произошло ли бедствие по чистой случайности или же по злому умыслу императора», но ниже добавляет, что пытавшимся противостоять огню угрожали люди, которые метали горящие факелы и кричали, что они выполняют приказ. Светоний еще более недвусмысленно заявляет: Нерон поджег Рим с таким нахальством, что многие сановники, даже поймав с поличным в своих владениях собственных рабов с паклей и светильниками в руках, не посмели помешать им.

Почему же император, пусть и настолько неуравновешенный, как Нерон, запятнал себя преступлением таких масштабов, да к тому же чрезвычайно непопулярным? По мнению Тацита, его подтолкнуло к этому желание основать более совершенный город, чем уже существующий, и дать ему свое имя: Нерополис. Дион Кассий и Светоний разделяют эту гипотезу: в безумии своем, комментируют они, император завидовал Приаму, на долю которого выпало несравненное наслаждение присутствовать при разрушении своего города и царства. Эти хронисты не были прямыми очевидцами события, но убежденно пишут о том, что, в то время как разгорался пожар, император будто бы или «с театральной сцены своего дворца» (Тацит), или «с башни Мецената» (Светоний), или же «с вершины Палатина» (Дион Кассий), облаченный в одежды кифареда[12] и водрузивший на голову лавровый венок, воспевал разорение Трои, сравнивая «несчастья нынешние с тем далеким поражением», от которого и пошла история Рима.

Было это делом его рук или нет, но с тех пор император окончательно погрузился в безумие: он сочинял стихи и распевал их, он хотел, чтобы его запомнили как поэта и оратора, а не как вождя. Наконец, он переехал в новый Золотой дом, основная часть которого была уже завершена. Нерона не беспокоили известия о том, что под руководством Виндекса в Галлии и Гальбы в Испании против него восстали легионы. Подавив уже столько мятежей, разоблачив столько заговоров, действительных или мнимых, он полагал, что сумеет преодолеть и эту напасть.

Однако теперь все было не так. Раздача зерна практически сошла на нет из-за скудости и нерегулярности поставок, а Нерон потерял контакт с реальностью, что всегда является фатальным упущением для правителя.

В конце мая разражается бунт. Гальба идет маршем на Рим. Нерон снова замышляет отплытие в Египет, но верные преторианцы, всегда его сопровождавшие, на сей раз отказываются последовать за ним. Ему только-только исполнился тридцать один год, и вот впервые он остается совсем один. Он ложится в постель, но ночь полна кошмаров. Нерон встает и обнаруживает, что сбежали даже часовые, «прихватив с собой покрывала и украв все, вплоть до дароносицы с ядом». Тогда он посылает за кем-нибудь, кто мог бы помочь ему умереть, но найти никого не удается. Светоний пишет:

Вольноотпущенник Фаон предложил ему свою усадьбу между Соляной и Номентпанской дорогами, на четвертой миле от Рима. Нерон как был, босой, в одной тунике, накинув темный плащ, закутав голову и прикрыв лицо платком, вскочил на коня; с ним было лишь четверо спутников (Жизнь Нерона, XLVIII)[13].

Жалкий отряд тайком прибывает на виллу Фаона. Не желая въезжать через главные ворота, Нерон находит тропинку в зарослях и, порвав плащ о колючие кусты ежевики, ложится на соломенный тюфяк. После короткого отдыха он велит вырыть яму, подходящую ему по размеру, и, пока его люди выполняют порученное задание, обессиленно восклицает несколько раз с убежденностью смирившегося: Qualis artifex реrео! то есть «Какой артист погибает!» Он взволнован и раздражен, он плачет и призывает немногих присутствующих покончить с собой, чтобы подбодрить его своим примером и сподвигнуть поступить так же. Никто не подчиняется. Все ускоряется, низвергается в пропасть…

Уже приближались всадники, которым было поручено захватить его живым. Заслышав их, он в трепете выговорил: «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает», — и с помощью своего советника по прошениям Эпафродита вонзил себе в горло меч. Он еще дышал, когда ворвался центурион и, зажав плащом его рану, сделал вид, будто хочет ему помочь. Он только и мог ответить: «Поздно!» — и: «Вот она, верность!» — и с этими словами испустил дух. Глаза его остановились и выкатились, на них ужасно было смотреть (Жизнь Нерона, XLIX)[14].

Нерон гибнет в то время, когда молодое вероучение — «христианство» — продолжает распространяться и укореняться. Христианский теолог Тертуллиан, живший и творивший в Карфагене на рубеже II и III веков, однажды, размышляя о гонениях на первых верующих, скажет так: Semen est sanguis christianorum — «Кровь христиан — это семя», из коего взрастут новые христиане.