И ведь конь для цыгана — это как продолжение самого себя. Как рука или как нога. Или даже как сердце. Плохо, когда больное сердце. А уж когда на совести не твое, а чье-то больное сердце — еще хуже.
Всю ночь Кармелита и Сашка не отходили от Торнадо — коня знобило, он уже сутки ничего не ел. Утром на конюшню заглянул и Баро. Сашки нигде не было видно, а Кармелита дремала, сидя возле больного красавца. Отец подошел к спящей дочери, постоял с минуту рядом и тихо позвал:
— Кармелита… Доченька…
Девушка проснулась, Баро обнял ее, и Кармелита сразу же стала рассказывать отцу, что Торнадо за эту ночь, увы, лучше не стало.
— А почему ты одна? Где Сашка?
— Пошел на вторую конюшню лошадей кормить. Скоро придет.
— А сама-то ты хоть завтракала?
— Ну насчет этого, пап, можешь не переживать — Груша уже свое дело сделала!
Отец ласково улыбнулся, а Кармелита спросила:
— Ты-то куда собрался с утра пораньше?
— В милицию. Следователь назначил на сегодня разговор о том, чтобы Рыча под залог выпустить.
— Пап, знаешь что… Я с тобой пойду, ладно?
— А у тебя там что за нужда?
— Мне с Рычем поговорить надо. Я обещала Люците.
Приехав из Лондона с аукционными покупками, Николай Андреевич расцеловал Олесю. Потом забросал ее вопросами о том, что происходило в конторе в его отсутствие. И, не дослушав ответа, убежал в кабинет распаковывать добычу коллекционера. С особой нежностью разворачивал главную свою гордость — рисунок великого Дюрера. Сразу развешивать картины по стенам не стал — долго! Просто разложил их на диване так, чтобы удобно было любоваться.
В кабинет заглянула Олеся, слегка обиженная. Но Астахов даже не обернулся.
— Коля, Коля… — Она даже не звала его, а просто проговорила имя любимого человека с ноткой возмущения в голосе.
Астахов вздрогнул, оторвал взгляд от бесценных приобретений, посмотрел на любимую и нежно позвал ее:
— Иди сюда!
Он обнял Олесю и стал рассказывать ей обо всех картинах вместе и о каждой в отдельности.