Пока попрощаемся с Фернандо, пусть он спокойно отдохнет, избежав опасности, ведь ему угрожает другая, пожалуй, еще более страшная; а мы пойдем вслед за Хинестой и, соскользнув, как она, по охваченному пламенем горному склону, добежим до потока, вдоль русла которого она пошла, исчезнув за его излучиной.

Поток этот, как мы говорили, пробегает три-четыре льё, затем становится небольшой речкой и впадает в Хениль между Армильей и Санта-Фе.

Впрочем, как это сделала и Хинеста, покинем его берега и свернем приблизительно за одно льё до Армильи, в том самом месте, где поток проносится под каменным мостом, по которому проходит дорога из Гранады в Малагу.

Тут уже нечего бояться, что мы заблудимся; путь этот заслуживает названия дороги только на том отрезке, что ведет от Малаги до Касабермехи, а дальше она превращается в тропу, местами еле заметную, пересекает сьерру, сбежав по восточному склону горы, расширяется и снова от Гравиа-ла-Гранде становится дорогой.

В Гранаде сегодня великий праздник: на тысяче ее башен вывешены знамена Кастилии и Арагона, Испании и Австрии; семьдесят тысяч ее домов приукрасились; триста пятьдесят тысяч горожан — ведь за двадцать семь лет, с тех пор как Гранада вышла из-под власти мавританских королей и попала под власть королей христианских, она потеряла почти пятьдесят тысяч жителей, — так вот, триста пятьдесят тысяч горожан выстроились на улицах, что ведут от Хаэнских ворот, через которые въехал король дон Карлос, до дворцовых ворот Альгамбры, где для него приготовлены апартаменты в покоях, которые четверть века тому назад, сокрушаясь, покинул король Боабдил.

Вдоль тенистой дороги, ведущей по пологому склону на вершину Солнечной горы, где высится крепость и красуется Альгамбра — дворец, выстроенный гениями Востока, — теснилась такая многочисленная толпа, что ее с трудом сдерживали солдаты стражи, стоявшие цепью: им то и дело приходилось пускать в дело рукоятки своих алебард, заставляя зевак вернуться на место, ибо все увещевания были тщетны.

В те времена по обеим сторонам дороги, журча, протекали по каменистому ложу прохладные ручьи, и, чем погода была жарче, тем становились они многоводнее, ибо еще накануне их воды белой снежной мантией лежали на плечах Муласена, — в те времена, повторяем мы, этот склон еще не был застроен, и только позже дон Луис маркиз Мендоса — глава рода Мондехар — в честь цезаря с рыжими волосами и русой бородой соорудил, перегородив дорогу, фонтан, украшенный гербами и извергающий исполинский сноп воды, что поднимается вверх, рассыпаясь алмазной пылью, и падает ледяным дождем, а капли воды сверкают огнем в листве молодых буков, ветви которых переплелись шатром и не пропускают света.

Разумеется, жители Гранады из кокетства выбрали для молодого короля среди двадцати или тридцати дворцов своего города именно тот дворец, куда идет такая тенистая дорога — от ворот Гранатов, где начинаются владения Альгамбры, до ворот Правосудия, что ведут в крепость, — и позаботились о том, чтобы солнечные лучи не слепили его; если б не хриплая песенка цикад и не металлическое стрекотание сверчков, король, пребывая здесь, всего в шестидесяти льё от Африки, пожалуй, вообразил бы, что очутился в прохладных, тенистых рощах любезной его сердцу Фландрии.

Правда, он тщетно искал бы по всей Фландрии такие ворота, какие в конце 1348 года от Рождества Христова были возведены по повелению короля Юсуфа Абуль Хаджаджа и обязаны своим названием — а зовутся они воротами Правосудия — принятому у мавританских властителей обычаю творить суд на дворцовом крыльце.

Мы говорим «ворота», а правильнее было бы сказать «башня», ибо это настоящая башня — четырехгранная, высокая, прорезанная большой аркой в форме сердца; над аркой король дон Карлос мог бы созерцать как пример изменчивости житейских судеб — мавританские изображения ключа и руки, и если б возле дона Карлоса был его мудрый наставник Адриан Утрехтский, то он объяснил бы ему, что ключ должен напоминать стих из Корана, начинающийся такими словами: «Открыто мне»; протянутая же длань заклинает от «дурного глаза», принесшего немало бед арабам и неаполитанцам. Но если б король обратился не к кардиналу Адриану, а к любому мальчишке (причем по оливково-смуглому цвету его лица, огромным бархатистым глазам и гортанному голосу он бы догадался, что малыш принадлежит к мавританскому племени, которое вскоре дон Карлос начнет преследовать, а его преемник Филипп III окончательно изгонит из Испании), тот, потупившись и вспыхнув от застенчивости, ответил бы, что и рука и ключ вырезаны в память о словах пророка древности, предсказавшего, что Гранада попадет во власть христиан лишь тогда, когда рука возьмет ключ.

И набожный король Карлос, осенив себя крестным знамением, презрительно усмехнулся бы, услышав о всех этих лжепророках, которых Господь Бог христиан беспощадно опроверг благодаря блистательной победе Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской — его деда и бабки.

Проехав через эти ворота, которые можно было бы назвать небесными, — ибо снизу кажется, будто они ведут прямо в небеса, — король дон Карлос очутится на обширной площади Лос-Альхибес и, сидя верхом на лошади, приблизится к невысокой стене, чтобы взглянуть на мавританский город, утонувший в море зелени, чуждый ему город, где он пробудет лишь несколько дней; на дне долины он увидит реки Дарро, пересекающую Гранаду, и Хениль, огибающую город, — Хениль, что отливает серебром, и Дарро, что сверкает золотом; король проследит взглядом, куда, пробиваясь через заросли кактусов, фисташковых деревьев и олеандров, бегут дальше обе реки по обширной долине, хранящей арабское название la Vega[13]; то здесь, то там реки исчезают и вновь появляются, извиваясь тонкими, блестящими нитями, будто это те шелковистые паутинки, что осенние ветры срывают с веретена Божьей Матери.

А пока по широкой площади вокруг колодца с облицованными мрамором краями прохаживается знать: все ждут въезда короля Карлоса, что произойдет в тот миг, когда на башне Вела пробьет ровно два часа. Есть тут обладатели титула rico hombre — титула, который король дон Карлос заменит званием грандов Испании, как он заменит «величеством» менее звучное «высочество», которым до той поры довольствовались короли Кастилии и Арагона; есть тут и «доны», и «сеньоры», да только пращуры этих донов были друзьями Сида Кампеадора, а предки сеньоров были соратниками Пелайо, причем самый незначительный из них — разумеется, речь идет о богатстве, ибо все считаются равными по происхождению, — так вот, самый незначительный из них почитает себя, без сомнения, таким же знатным, как этот австрийский князек, который в их глазах испанец — иными словами, идальго — только по матери, Хуане Безумной, дочери Изабеллы Католической.

Да, все эти старые кастильцы не ждут ничего хорошего от молодого короля, чье немецкое происхождение сказалось в его внешности: рыжих волосах, русой бороде и выпирающем подбородке — характерных чертах принцев австрийского дома. Они не забыли, что его дед, Максимилиан, не очень-то заботился о том, чтобы трон Испании достался внуку, зато очень пекся об императорской короне и заставил беременную мать дона Карлоса явиться из Вальядолида в Гент, где она и разрешилась сыном, и тот стал, таким образом, не только кастильским инфантом, но и фламандским уроженцем. Напрасно им твердили, что счастливые предзнаменования сопутствовали рождению чудо-ребенка, явившегося на свет в воскресенье 22 февраля 1500 года, в день святого Матфея, что Рутилло Бенинказа, величайший астролог века, предсказал ему удивительную судьбу по тем дарам, которые были сделаны младенцу крестным отцом и крестной матерью, князем де Шиме и принцессой Маргаритой Австрийской, в тот день, когда они прошли (причем впереди них двигались шестьсот оруженосцев, двести всадников и тысяча пятьсот факельщиков) по коврам, разостланным от замка до кафедрального собора, принесли новорожденного для обряда крещения и нарекли его Карлом в честь его предка по женской линии, Карла Бургундского, прозванного Смелым. Кастильцам твердили: по тем дарам, которые крестные отец и мать в тот день преподнесли младенцу (Маргарита Австрийская — чашу из золоченого серебра, полную драгоценных камней, а князь де Шиме — золотой шлем, увенчанный фениксом), Рутилло Бенинказа предсказал, что младенцу, получившему эти богатые дары, суждено стать владыкой стран, где добывают золото и алмазы, и что, подобно птице, украшающей его шлем, ему суждено стать фениксом среди королей и императоров. Напрасно все это им твердили — сейчас они качают головой, вспоминая все беды, совпавшие с юностью Карла, начавшиеся с самого его появления на свет и как бы решительно опровергавшие тот блистательный удел, что, по их мнению, предвещали ему угодливые льстецы, но отнюдь не люди, умеющие постигать будущее.

Испанцы имели некоторое основание сомневаться, ибо в тот год, когда родился молодой принц, у его матери еще во время беременности начались первые проявления той болезни, с которой она безуспешно боролась девятнадцать лет и из-за которой история сохранила за ней скорбное прозвище Хуаны Безумной. Ибо почти через шесть лет после рождения инфанта, тоже 22-го числа и тоже в воскресенье, когда, казалось бы, все должно было бы Карлу благоприятствовать, его отец, Филипп Красивый, чьи любовные похождения свели с ума ревнивую и несчастную Хуану, — так вот, Филипп Красивый отправился на завтрак в замок близ Бургоса, замок, подаренный им одному из своих фаворитов по имени дон Хуан Мануэль, а встав из-за стола, принялся играть в мяч и, разгоряченный игрой, попросил стакан воды, который ему и подал какой-то незнакомец, не принадлежавший ни к свите короля, ни к челяди дона Мануэля; итак, король осушил стакан воды и тотчас же почувствовал боли в животе, что не помешало ему вернуться в тот же вечер в Бургос, а утром выехать из него, так как он старался сломить недуг, но не сумел, а тот сломил его, да так, что во вторник он слег в постель, в среду тщетно пытался подняться, в четверг утратил дар речи, а в пятницу, в одиннадцать часов утра, отдал Богу душу.

Нечего и говорить, что все было сделано, чтобы разыскать незнакомца, подавшего стакан воды королю. Но незнакомец так и не появлялся, и во всем, что в ту пору рассказывали, казалось, было больше выдумки, чем правды. Так, например, говорили, будто среди множества любовниц Филиппа Красивого была цыганка по имени Топаз, которую все ее сородичи считали продолжательницей рода царицы Савской, и будто цыганка была помолвлена с цыганским князем, но, полюбив Филиппа — а он, как свидетельствует его прозвище, был одним из первых красавцев не только в Испании, но и во всем свете, — отвергла любовь знатного цыгана, и тот отомстил за себя, дав королю Филиппу стакан ледяной воды, что и стало причиною его смерти.

Так или иначе, был ли король Филипп умерщвлен или скончался естественной смертью, но эта потеря нанесла роковой удар несчастной Хуане: на нее уже не раз находили приступы безумия, а теперь ее рассудок совсем помутился. Она не желала верить в случившееся; вообразив, что супруг заснул (очевидно, окружающие решили не выводить ее из заблуждения), она сама надела на него нарядные одежды, выбрав то, что, как казалось ей, больше всего ему к лицу, облачила в камзол из златотканой парчи, натянула пунцовые шаровары, накинула темно-красный плащ, подбитый горностаем, обула в черные бархатные сапожки, голову, поверх берета, увенчала короной, приказала перенести его тело на парадное ложе и повелела сутки держать дворцовые двери отворенными, дабы каждый мог удостовериться, что король жив, и приложиться к его руке.

В конце концов удалось ее увести, а усопшего набальзамировать и положить в свинцовый гроб, после чего Хуана, считая, что сопровождает спящего супруга, проводила гроб до Тордесильяса, в королевство Леон, где его и установили в монастыре Санта-Клара.

Так исполнилось предсказание колдуньи, которая в час прибытия сына Максимилиана из Фландрии в Испанию, покачав головой, изрекла: «Король Филипп Красивый, предсказываю тебе, что ты мертвым свершишь более долгий путь по дорогам Кастилии, нежели живым».

Однако Хуана, не теряя надежды, что муж ее в один прекрасный день встанет со смертного одра, не позволила опустить гроб в склеп, а велела поместить его посреди клироса, на возвышении, и четыре алебардиста день и ночь стояли на страже возле него, а четыре францисканских монаха, сидя у четырех углов катафалка, беспрерывно читали молитвы.