Мертвенная бледность покрыла его и без того бледное лицо.

«Боже мой! Да почему же?» — спросил он.

«Потому что я люблю другого и через семь месяцев стану матерью».

Он пошатнулся и чуть не упал.

Это признание, сделанное человеку, которого я видела до того не больше пяти-шести раз, говорило о моем безнадежном отчаянии, ведь я даже не просила сохранить тайну, доверившись его благородству; настаивать он уже не мог.

Он склонился передо мной, поцеловал подол моего платья и вышел, проговорив лишь такие слова:

«Да хранит вас Господь!»

Я осталась одна.

Я все ждала, что вот-вот явится отец, и дрожала, думая о том, что надо будет во всем признаться; но, к моему великому изумлению, он не заговорил об этом.

Перед обедом я попросила передать, что мне нездоровится и я прошу разрешения не выходить к столу.

Отец согласился без возражений и расспросов.

Пролетело три дня.

На третий день Беатриса, как и в прошлый раз, объявила о приходе дона Руиса.

Как и тогда, я велела его принять. Он так держал себя при расставании, что несказанно тронул меня: было что-то возвышенное в том уважении, какое он проявил к бедной погибшей девушке.

Он вошел и остановился близ двери.

«Подойдите, сеньор дон Руис», — сказала я.

«Мой приход вас удивляет и стесняет, не правда ли?» — спросил он.

«Удивляет, но не стесняет, — ответила я, — ибо я чувствую в вас друга».

«И вы не ошибаетесь, — проговорил он. — Однако я не стал бы надоедать вам, если б это не было необходимо для вашего спокойствия».

«Объясните же мне все, сеньор дон Руис».