— Виктор, — поздоровалась она, растерянно принимая букет.

— Шон был занят…

— Ну конечно, — журналистка окинула его встревоженным взглядом. — Ты плохо выглядишь.

— Я же тебе сказал: я умираю.

— Ты это не первый раз говоришь, — напомнила она.

— Но в этот, кажется, все серьезно.

Женщина оставила это без ответа.

— Здесь все, что я нашла на Лакруа, — она протянула пухлую папку, которую до того держала в руках. — Можешь оставить себе, это копии.

Эйзенхарт пролистнул страницы.

— Может, расскажешь вкратце? — предложил он. — Чую, я здесь на весь вечер могу закопаться.

Его собеседница замялась, пытаясь найти тактичный способ отказать.

— Последняя просьба умирающего? — вытянул Эйзенхарт главный козырь.

— Ладно, — тяжело согласилась Лидия, — только недолго.

Пивная Габриэля, находившаяся на другой стороне площади, ничуть не изменилась со времени их совместных обедов — с трудом оторванных от работы минут между интервью и осмотром мест преступления. Та же добротная дубовая мебель, клетчатые скатерти в тон к светлым шторам на окнах, запах щелочной выпечки [2]. Усатый хозяин добродушно улыбнулся постоянным клиентам, провожая их к столу.

— Итак, Коринн Лакруа появилась в Гетценбурге четыре года назад…

Эйзенхарт кивал, слушал неспешную речь, зорко следил за пальцами теребившими веревку на желтых нарциссах. Из того, что рассказывала Лилия, складывался портрет типичной demimondaine [3] жадной до жизни, до удовольствий, до денег. Приехав в город без капитала и связей, она быстро поднялась в обществе, эпатируя и привлекая внимание как на сцене, так и в частных салонах.

— Хотел бы я знать, кто оказывал ей свое расположение…

— Легче сказать, кто не оказывал, — криво улыбнулась Лидия. — Имена у тебя в папке.

Эйзенхарт послушно зашелестел страницами:

— Это все они? Я видел проституток… мертвых, — добавил он под насмешливым взглядом, — у которых список клиентов был короче.