Доктору Кеннету Полку, кафедра славистики, Гарвардский университет, Бостон, Массачусетс

Здравствуй, мой дорогой старик!

Я подумал сейчас, что мои письма являются хрониками — не было еще случая, чтобы я сел за стол, начал и закончил письмо. Обычно мои письма, как и полагается историческим хроникам, охватывают целый период — недельный, иногда месячный. Я начинаю письмо в понедельник, потом дела и обстоятельства отрывают, я продолжаю его в среду, дописываю в субботу, в воскресенье забываю отправить, а в следующий вторник происходит что-то важное или любопытное — я делаю дописки к письму, и длится это до тех пор, пока не приходит пора срочно рассылать чеки-платежи, и тогда я в произвольном месте обрываю послание, заклеиваю конверт и со всей деловой почтой опускаю в ящик. Из-за всего этого ты получаешь мои письма крайне нерегулярно, но зато, как ученый, ты можешь изучать не разрозненные клочья-эпизоды бытовой информации, а целые системные периоды, и картина моей жизни для тебя выглядит более убедительно и впечатляюще.

Я надеюсь, что этим вступительным пассажем я выпросил у тебя прощение за долгое молчание. Простил? И кроме того, ты виноват сам — я не знаю ни одного человека, который в наш век Интернета, е-мэйла, телефонов и факсов пишет своим родителям письма. Но я всегда был послушным и исполнительным сыном и уже много лет выполняю твою категорическую просьбу-требование — писать письма. И не на машинке, не на компьютере — рукой! Спасибо, что ты не взял с меня клятвы писать гусиным пером.

Верю тебе на слово, что это зачем-то надо. И как ты любишь говорить — мне это нужнее, чем тебе.

О моих последних подвигах ты наслышан, наверное, по радио и ТВ. И газеты побаловали вниманием, хотя в их изложении, как и требует того всякая коммерческая реклама, было гораздо больше героической и драматической чепухи, чем на самом деле. Поскольку в жизни это все скучнее, утомительнее, грязнее.

Вообще сложность нашей работы состоит в том, что для русских мафиозников характерна чрезмерная готовность к немедленному бою — итальянцы до последнего момента пытаются решить вопрос тихо и только потом стреляют. А русские сначала стреляют, а потом готовы обсуждать накопившиеся проблемы.

Кстати, можешь меня поздравить с крупным служебным повышением — я теперь «старший специальный агент ФБР». Мои коллеги говорят — кто весело, кто завистливо, — что я теперь самый молодой ССА-джи-мэн во всей конторе. Я должен гордиться и радоваться.

А я — в грусти и растерянности. Дело в том, что мое служебное повышение — это взятка начальства мне, это, так сказать, руководящий аванс за мою будущую работу на фронте борьбы с растущей и крепнущей русской преступностью, это захлопнувшаяся дверца мышеловки. Ибо если я сейчас захочу уйти из конторы, это будет выглядеть черной неблагодарностью, мрачным свинством, предательством гражданских интересов и оскорблением так сильно верящего в меня начальства, которое настолько высоко ценит меня и досрочно поощряет.

Если судить по справедливости, то, наверное, поощрять начальству надо не меня, а тебя — это ведь ты с малолетства заставлял меня учить русский, соблазнял его прелестями, объясняя его великолепие, наказывал за нерадивость, внушал мне неутомимо, что забыть, похоронить в себе прекрасный язык моих материнских предков — просто глупое преступление. А я всегда был послушным сыном. Естественно, тебе и в голову не приходила дикая мысль, что я буду использовать этот язык не для филологических исследований в Стэнфорде или Корнеле, а употреблю его в работе с веселыми кровожадными разбойниками с Брайтон-Бич.

Но сирены-соблазнители из департамента персонала ФБР после колледжа взяли меня в такой оборот, они рассказывали и сулили нечто такое волшебно-таинственное — «секретность, сила, невидимая власть, причастность к ордену справедливости и надежды беззащитных» и очень многое еще волнующее и многообещающее, что мое сыновнее послушание растаяло незаметно и быстро, как льдинка в мартини.

Я пошел продолжать образование не в Гарвард, а в академию ФБР в Куантико. Если то, чему меня там научили, — а научили меня там многому такому, о чем частные люди и не догадываются, — можно считать образованием.

Я разочаровал тебя и обрек себя. Наверное, и то, и другое было неизбежно — я и сейчас ни на секунду не жалею о пренебреженной мной ученой стезе. Но и своей участью я очень недоволен. Самое глупое, что может надумать человек в тридцать один год от роду, — это принять решение начать жить сначала. Но я не готов даже к такому глупому поступку — я не хочу начинать жить сначала. Потому что я не знаю — а как надо жить сначала? Беда в том, что у меня нет сверхценной идеи. Сколько я себя помню, у меня всегда были сверхценные идеи моего бытия — мальчишеского, юношеского, молодого интеллектуала. Часть из них реализовалась, остальные бесследно рассеялись. Наверное, потому, что я скорее эмоционален, чем интеллектуален. Моя жизнь наполнена уголовно-следственной рутиной, конкурентно-недоброжелательным соревнованием с полицией, склоками с прокуратурой и туманными обещаниями начальства подчинить мне Русский отдел при Нью-Йоркском ФБР. Сам понимаешь, что до сверхценной идеи это не дотягивает.

И стою я на большом жизненном распутье. Честное слово, не знаю, что делать…