Мастер и его жена стояли на краю крыши. Почему он выставляет себя перед толпой, испуганно думает рассказчик. Либерман объясняет: стоя на этом самом месте, он уже наблюдал в 1871 году (год объединения Германии «железом и кровью» – И. М.) возвращающиеся из Франции полки, потом, в 1914 – уходящих на Первую мировую войну пехотинцев, потом, в 1918 – вступление революционных матросских батальонов. Все это он видел за свою долгую жизнь: словно бесконечный безумный фильм развертывался все эти годы перед глазами. Вот почему, признается художник, он и решил бросить «последний взгляд сверху».

Факельное шествие приближалось к дому, в нем чудилось что-то «неудержимое, неотвратимое», что-то «судьбоносное». «Даже мы, стоявшие на крыше либермановского дома, были озарены тем роковым блеском».

Рассказчик, как, наверняка, и многие миллионы его сограждан в тот момент, испытывает «амбивалентные» чувства. «Какой позор! С превеликим ужасом» он признает, что это зрелище хотя и ужаснуло, но в то же время глубоко взволновало его. От картины факельного шествия «исходила некая воля, которой хотелось повиноваться… Это был поток, который увлекал за собой…» Своеобразный грассовский психологизм позволяет точно ощутить сложное настроение толпы, охваченной одновременно ужасом и восторгом. Уже очень скоро ужас останется уделом немногих, а большинство охватит глубокий восторг, который начнет таять лишь по мере военных неудач рейха и совсем испарится к весне 1945 года…

Но пока мы лишь в 1933-м, и сейчас прозвучит фраза, ради которой, похоже, и написан этот рассказ. Услышав пресловутое «зиг хайль», Макс Либерман сопроводил его словцом, которое, «словно пароль, пробежало по всему городу». Отвратив свой взор от исторической картины, он с берлинским акцентом изрек: «Я просто не в состоянии столько сожрать, сколько мне хотелось бы выблевать»…

Среди тех немногих деятелей культуры, которым посвящает свои новеллы Грасс, есть и трагическая фигура поэта Эриха Мюзама, чьи стихи отражают его анархические бунтарские идеи. Его исполненные гуманистического пафоса произведения всегда были неудобны для любых властей. Что же говорить о фашистах! Он рано осознал нацистскую угрозу и неспособность Веймарской республики ей противостоять. Антинацистская тема звучит в его творчестве уже с ранних 20‐х годов. С 1919 по 1924 год поэт провел в тюрьме – за участие в попытках создания Баварской советской республики. Там, в тюрьме, он утратил здоровье, вышел почти глухим. Нацисты, еще до прихода к власти, угрожали поэту, а после поджога рейхстага в феврале 1933 года арестовали его, подвергая бесконечным пыткам. В июле 1943 года он погиб в концлагере Ораниенбург. Его последние дни и становятся основой сюжета посвященной ему новеллы Грасса.

Пожалуй, это одна из самых страшных, хватающих за сердце историй, рассказанных в этой книге. Написана она от имени одного из тех палачей и бандитов, которые были штурмовиками, служили в СС, были начальниками и охранниками концлагерей, истребляли «врагов рейха» и «неполноценных». Этот «человеколюбивый» рассказчик подал рапорт начальству, где назвал Эриха Мюзама, «с одной стороны, вполне безобидным», а с другой «особенно опасным». Начальство тут же порекомендовало «особое обращение», иначе говоря, распорядилось прикончить поэта. Но рассказчик признается, что сам он «побаивался связываться» с Мюзамом, тем более что во время допроса тот проявил удивительную стойкость. На вопросы отвечал строчками из стихов, как собственных, так и других поэтов – например, Шиллера. «Вдобавок, – сообщает повествователь, – меня раздражало пенсне на его еврейском носу…» Это, конечно, главный аргумент для ненависти.

Не желая сам браться за грязное дело, он поручил осуществить приказ начальства амбалу по имени Шталькопф. И тот долго не размышлял – «утопил его в унитазе».

Трагическая судьба поэта-антифашиста оказывается переплетенной с картиной нравов нацистского рейха в самом начале его существования – ведь это был всего лишь 1934 год. А дальше бандитские повадки нацистов становились все более явными и более жестокими. Позднее им много удобных мыслей пришло в голову – например, поставить дело уничтожения миллионов людей на поток, действовать методично, построить крематории, использовать смертельный газ «циклон Б» – и все для того, чтобы добиться «окончательного решения еврейского вопроса»…

Не следуя, в отличие от Грасса, за хронологией, мы обратимся к еще двум известным фигурам писателей, чтобы вместе с ними оказаться в кровавой буче Первой мировой войны. В мемуарной книге «Луковица памяти» Грасс рассказывает о том, как уже став известным, он посетил в Швейцарии на Лаго Маджоре дом Эриха Марии Ремарка и как рассказал ему о ранней встрече с его романом «На западном фронте без перемен», случайно хранившимся у его дядюшки, по-видимому, не подозревавшего, что роман запретный: нацисты, среди множества других книг, сжигали этот роман на уличных кострах. И там же Грасс поведал, как, в поисках сюжетов для новелл «Моего столетия», по собственной воле усадил за воображаемый стол двух антиподов: пацифиста Ремарка и певца «стальных гроз» Эрнста Юнгера. Пять новелл – с 1914 по 1918 год – посвящены Первой мировой и во всех пяти война предстает в воспоминаниях и диалогах этих двух выдающихся, хотя и очень далеких друг от друга, литераторов.

Ремарк признался, что осенью 1914 года – он тогда еще сидел за школьной партой, а добровольческие полки уже истекали кровью на подступах к Ипру – на него произвела «неизгладимое впечатление легенда о Лангемарке, согласно которой пулеметный огонь англичан люди (т. е. немцы – И. М.) встречали пением немецкого гимна». Ремарк высказал предположение, и справедливое, что именно этот факт – хотя и не без поощрения со стороны учителей – привел к тому, что «не один гимназический класс вызвался в полном составе добровольно идти на войну. А вернулось с войны не более половины ушедших». Те же, кто выжил, как он, «и по сей день не пришли в себя». В ответ на признание Ремарка, Юнгер, хоть и назвал культ Лангемарка «квазипатриотическим жупелом», не мог, однако, не признать, что «им еще до начала войны овладела жажда опасности» («Живи опасно» – рекомендовал Ницше – И. М.)

Мы уже говорили о культе героического, воплощенном в легенде о Лангемарке, и об интеграции этого мифа в мобилизационно-пропагандистскую политику третьего рейха. Ремарк и Юнгер, каждый по-своему, не случайно вспоминают при первой же встрече в Цюрихе о Лангемарке – понятии, прочно вошедшем в сознание поколения Первой мировой войны. Все более утрачивая соотнесенность с исторической реальностью, легенда о «прорыве у Лангемарка», о патриотическом «подвиге» немецкой молодежи, пренебрегшей во имя ощущения победы реальным соотношением сил, превращалась в универсальный героический топос. Символика Лангемарка внедрялась как существеннейшая часть пламенных торжественных речей и завлекавших молодежь сочинений, освобожденных от всякой связи с реальной историей.

Культ войны, героизма, фронтовой «опасной» жизни, возникший еще в кайзеровском рейхе и расцветший во времена Веймарской республики как патетическое противопоставление новой, неприемлемой для многих будничной жизни, разделяли не только фанатики и откровенные милитаристы (не говоря уже о национал-социалистах), но и часть консервативной публики. Задолго до прихода Гитлера к власти война была внедрена в общественное сознание как некое идеальное состояние общества, способное избавить Германию от сотрясающих ее бед. «Война казалось выходом из кризиса и ступенью к неслыханному процветанию», – писал немецкий исследователь.

Лишь немногие граждане, среди них некоторые писатели, понимали глубочайшую роковую опасность такого поворота. «Я всегда думал, – сказал как-то Ремарк, – что каждый человек – против войны, пока не обнаружил, что есть такие, которые за, особенно если им не нужно идти туда самим».

Сознательно организованный нацистами срыв показа фильма «На западном фронте без перемен» (1930) по роману Ремарка был симптомом почти полного отсутствия у антивоенного кинематографа шансов влиять на публику. Характерно, что власти пошли на этот запрет, мотивировав его «низким эстетическим качеством» фильма, что абсолютно не соответствовало действительности. Зато, как мы уже отмечали, экраном овладел грубо милитаристский фильм, который, как и соответствующая литература, усиливал ненависть к демократии и тоску по сильной руке, по фюреру, который разрубит все гордиевы узлы и выведет немецкий народ на «светлый путь процветания».

Итак, героизация войны началась очень давно. Целая «когорта» литераторов, чьи произведения выходили большими тиражами, представляла излюбленные мотивы национал-социалистов: мотивы «борьбы», понимаемой совершенно определенным шовинистическим образом, мотив «жертвенности» во имя «Движения» (как на ранних стадиях именовали себя сторонники и члены НСДАП) – от его начал до последних призывов «держаться», когда рейх уже трещал по всем швам.

Опыт Первой мировой войны буквально вошел в плоть и кровь нацистского «Движения». Почти все сторонники Гитлера прошли через фронтовой опыт. Не случайно фюрер характеризовал время войны как «самое незабываемое и великое время» его «земной жизни». При этом «фронтовые испытания» были не просто предметом ностальгических, почти сакральных воспоминаний, но и прежде всего ориентиром для политических установок. Массовые ритуалы и военная символика демонстративно подчеркивали милитаризацию как общий принцип государственной политики.

Произведения Грасса – от «Кошек-мышек» и «Собачьих лет» до «Траектории краба» – более чем убедительно передают эту атмосферу. Массовая пропаганда адаптировала кодекс «солдатских ценностей», а принцип фюрерства получал свой абсолютный характер прежде всего как следствие этого военного опыта. Воспоминания о «великой» войне были необходимы как вершина героической традиции, как узаконение собственной политической практики, рассчитанной на насилие и еще более страшную войну.

У Ремарка слова доброго о войне и щипцами не вытащишь, в отличие от Юнгера, еще в середине 60-х сохранившего былое восхищение «боем как внутренним переживанием…» Но главное все же в другом, и это главное, касающееся «духа войны», неизменно и с восторгом произносит Эрнст Юнгер. Несмотря на ужас заградительного огня, напоминающего ад, говорит он, «нам всем были присущи и некий элемент, который подчеркивал и наполнял духовным содержанием дикость войны, и осязаемая радость от сознания опасности, и рыцарская готовность принять бой. Да, могу смело сказать: с ходом времени в огне этой непрекращающейся битвы выплавлялся все более чистый, все более отважный воинский дух…»

В этих словах – вся несложная юнгеровская философия, которой так умело воспользовались нацистские пропагандисты, чтобы привлечь «отважным воинским духом» немецкую молодежь и заставить ее бодро отправиться на завоевание мирового господства. Целые школьные классы добровольно шли под пули – что в Первую, что, тем более, Вторую мировую войну. И тут не одни только, пусть даже талантливые, пропагандисты ранга Юнгера сыграли свою роль. Не менее важной оказалась роль школьного учителя, который, по известному выражению, чуть было не выиграл обе мировые войны. Не хватало самой малости – реальной победы. Но вклад немецкого учителя в эту, хоть и не достигнутую победу, был очень велик.

Главный философский итог подводит этим беседам Ремарк. Когда его собеседник упоминает, что свыше двадцати миллионов погибло от гриппа, примерно столько же, сколько полегло в результате военных действий, и тут же заявляет, что «павшие по меньшей мере знали, ради чего они пали», Ремарк почти шепотом спрашивает: «Боже милосердный, так ради чего же?» И ответить на этот вопрос не может даже Юнгер…