— Черта с два! — возразил академик, и Лиля рассмеялась.
Мы идем снова. Становится жарко. Солнце отражается от снега и обжигает лицо снизу. Я нечаянно снимаю темные очки и сразу же зажмуриваюсь; белизна так ослепляет, точно в глаза швырнули песком.
Мы идем цепочкой. Я первый, за мной Мика, Лиля, Пайшамбе; академик, как опытный альпинист, замыкает шествие.
Стали попадаться первые трещины. Сначала они так узки, что мы их легко перешагиваем. Затем пошли пошире, с навесами и карнизами из снега, — через них приходится прыгать. Наконец останавливаемся перед трещиной метра в четыре шириной. Ледяные стенки ее вверху нежно-зеленые, как морская вода, книзу темнеют. С карниза свисают лазурные сосульки. Лиля отламывает одну сосульку и бросает ее в трещину. Сосулька раскалывается о стенку, и кусочки ее, печально вызванивая, долго-долго летят куда-то внутрь ледника.
— Ух ты-и! — пропела Лиля и отступила от трещины.
— А, чепуха, я ее сейчас перемахну! — сказал Мика, отступив на шаг, и хотел прыгать.
Александр Дмитриевич с неожиданным проворством схватил его за руку и удержал.
— Вы еще не сказали своего последнего слова в поэзии! — пробурчал он.
Я достал из рюкзака моток толстой капроновой веревки и моток тонкой. Мы обвязались, и когда один прыгает через трещину, остальные стоят на страховке.
Идти все труднее из-за бесконечных «стаканов» и торосов; ноги промокли до коленей, спина ноет, горит обожженное лицо. Но сквернее всего трещины, заметенные сверху снегом. Эти легкие снежные мостики на трещинах — замаскированная смерть.
Я первым провалился сквозь такой мост. Ноги мои вдруг ушли в снег, и я повис на рюкзаке. Ноги болтались в пустоте трещины. Я оглянулся. Мика стоял разинув рот. Еще разглядел я растерянное лицо Лили.
— Ложись! — крикнул я Мике.
Он бухнулся на лед.
Потащил к себе веревку, натянул ее.
Я подтянулся на ледорубе, лег грудью на мост, и банки в рюкзаке съехали мне на затылок. Я дернулся еще и вылез из дыры на снег. Только когда перешел на ту сторону трещины, на твердое, почувствовал бешеный топот сердца. Ноги дрожали, а горы плыли куда-то вбок, точно меня кружило на медленной карусели. Я крепко зажмурился, тряхнул головой, и, когда открыл глаза, горы стояли на месте.
Самое страшное — провалиться первый раз. До вечера все мы провалились на мостах раз по восемь, а потом это было уже не страшно, а просто досадно.
Шагая впереди, я то и дело оглядываюсь на идущих сзади, я слежу, чтобы между всеми было одинаковое расстояние. Но первой я всегда замечаю Лилю. Она идет, наклонив голову, и лица ее не видно. Только белеет нацепленная на нос серебряная конфетная бумажка — защита от солнца. В узкие плечи врезались лямки рюкзака, и тяжело шагают ноги в мокрых «триконях». Каждый раз оглядываясь, я надеюсь увидеть ее лицо. Настроение неожиданной радости прибоем находит на меня… Мы будем идти и идти так день за днем. Я буду оглядываться и видеть ее узкие плечи и сосредоточенное лицо… А на коротких привалах будем слушать, как спорят академик с Микой. Смешные они оба! И Лиля будет смеяться, когда они опять схватятся. Мика скажет какую-нибудь ерунду, академик встрепенется и, ероша бороду, скажет: «Черта с два!»
А Лиля будет заливаться. Смеется она удивительно. Брови взлетают, нос морщится, точно она собирается чихнуть, а круглый подбородок дрожит. Если она снимает колпак, волосы встают копной и светятся на солнце, как лепестки подсолнуха. Вообще-то красивой ее не назовешь… Обыкновенное лицо… Чем она понравилась Мике? Конечно, ему нравятся смазливые девчонки. Ну и пусть! Мало ли кто ему нравится! А вчерашнее? Треск свечи… теория относительности. Все явно, ясно, как эти грозно темнеющие горы. Я чувствую такую тоску, что готов зареветь. Точно кусок льда сунули мне в грудь, и я коченею от горя. Но нужно идти и идти, размеренно, осторожно. Что ж!.. Только снег, снег, снег… Я оглядываюсь: все ли идут благополучно?
Кончается первый день. Хуже всего в первый день, пока втянется сердце. Потом втянется, и тогда полегчает. Весной, перед выездом в горы, я проходил медицинскую комиссию, и врач сказал, что сердце уже голосует против Памира. Чепуха, мое сердце привыкло стучать здесь половину моей жизни.